…Теперь он, и так невысокий, на полголовы ее ниже. Легка, но широка спиной, лицо покрупнело, мочки вытянуты цыганскими серьгами, над верхней губой — черные усики. Полные руки провисают мякишем, когда прихватывает в пучок низанные сединой жесткие волосы.
— Баба твоя, Андреич, не баба — конь! — сказал как-то старпом с его буксира и плюнул, потирая зашибленное плечо: из гостей выпроводила, бутылку допить не дала — кинула следом. И добавил,
— Как жив ты еще, не понять…
Он стаскивает газету с лица. Не шурша, складывает нечитаной страницей вверх. Идет в темную спальню. Старые брюки и майку наощупь кладет на стул у кровати, вытягивается под тонким покрывалом. Глядит в темно-белый ночной потолок с угловатой трещиной от люстры. Старается не спать.
Она закончит петь внучке длинную, змеей, непонятную песню. Скажет шепотом, целуя пушок у виска:
— Иссам-гэссень.
И — придет. И — ему скажет.
ФЛЕЙТА
Двое шли по песку, подгоняемые жестким полуденным солнцем. Разные, насколько могут быть разными двое мужчин в плавках. Двое некрасивых мужчин.
Высокий и очень плотный, с обваренной солнцем белой кожей и — руки врастопырку, из-за бицепсов-трицепсов к бокам не прилегают. Лобастый, с коротким ежиком белых волос. Светлые ноги в рыжеватом пуху.
И — маленький, загорелый до хлебной корки — из-за чего светлая голубизна глаз — оплавленным стеклом. Грязноватые тощенькие волосы закрывали бы шею, но ветер и — треплются нитками вокруг головы. Тонкие руки в кожаных феньках, на груди пара медальонов на лохматых веревочках и металлические очки на кожаном шнурке. — Общего, кроме определенной и точной некрасивости — детские улыбки. Будто весенний дождик, падающий на всех, без разбора.
Когда высокий смотрел на маленького, улыбка его становилась нежной.
Свету больше всего поразили плавки маленького. Вырезанная из куска дерюжки набедренная повязка сзади переходила в грубо скрученную веревку. Понятное дело, парень… Но все-таки…
Сама Светка привезла четыре купальника. Наплевала на — кто что подумает. И меняла. Купальники копеечные, по случаям разнообразным купленные, но фигура Светкина любую скучную тряпочку облагораживала. И потом — надо же чем-то развлекаться одинокой женщине в самом что ни на есть соку?
— Двадцать семь! — уверенно сказала ей старшая подруга года три назад, — самый лучший женский возраст — двадцать семь! Еще не стареешь, но уже почти все знаешь! И выглядишь на двадцать два…
Тогда Светку это радовало. Выходило, что лучший возраст еще впереди. А теперь она в нем. Лучше не думать, что дальше. Хотя, конечно, невыносимо представлять, что через два года — двадцать девять. Катастрофа!
…Парочка проследовала над ней, перекрыв на секунду солнце. И пошли дальше, оставив Светку любоваться загорелыми тощенькими ягодицами маленького.
Светка любовалась и думала, повернут ли к спасателям? Если повернут, то — к Витюшке приехали.
К Витюшке каждый день кто-то приезжал. Это было интересно и для Светки неутомительно. Сама она была барышней приходящей, жила в домике лоцманов по путевке, на пару дней привозила из города сына, а потом увозила его бабушке-дедушке. Вольничала. Особо не гуляла, потому что особо не разгуляешься — все парами. В основном, накупавшись, торчала в тени у домика и вышки спасателей. Или чистила картошку к ужину. Два часа картошки в день — совсем не в тягость посреди сверкающего морского безделья. Но из принципа пришлось прекратить, когда директор пансионата, маленький, замученный хлопотами мужчина в белоснежной рубашке, вдруг взял крепко за плечо и повел куда-то от ведра с очистками. Светка пошла, на ходу вытирая мокрые руки полотенчиком — было любопытно.
Подведя к боковой мощеной дорожке, директор плечо отпустил и, указывая на страшноватого деревянного ежа размером с овчарку, сказал:
— Вот…
Светка смотрела на директора заинтересованно. На ежика она уже насмотрелась. И на лису с колобком и на всяких красных шапочек. По ее мнению, скульптора еще десяток лет назад надо было в психушку запереть.
— Что вот?
— Покрасить надо, — сказал директор и вздохнул тяжело. — А краски и кисточки возьмешь у кастелянши, — добавил, поворачиваясь уходить.
Светке стало весело.
— Я у вас не работаю, — сказала в крахмальную спину.
— Как не работаешь? А картошка?
Пожала плечами. Директор извинился и побрел за домики. Верно, снова искать, кто бы ежика покрасил.
Спасателей было четверо — делили две ставки на всех. И каждый привечал жену, детишек, родственников, друзей и знакомых. Те, кто существовал от этого веселого лагеря отдельно, посматривали с завистью. А Витюшка был не дурак. Время от времени приводил новеньких, жаждущих морской экзотики. Экзотика сводилась к утомительной чистке рыбы на большую вечернюю уху. Но все были счастливы — северные горожанки, в чешуе и слизи процесса, и гости, радушно угощаемые, и Витюшка — хлебосол.