А там, где слов не хватало, виртуозно дополнял сказанное интонациями.
Дед Саша гордо ходил по квартире с попугаем на макушке и с беломориной в руках. Посмеиваясь, поддерживал с птичиком беседу.
Снежок прожил в семье год, неизменно радуя домашних. А потом случилось то, что нередко и грустно случается. С попугаем на голове дед пошел открывать кому-то входную дверь. И Снежок вылетел. Пометавшись испуганно по лестничной клетке, выпорхнул из подъезда и улетел в сторону соседней пятиэтажки.
Все горевали. Несколько дней бегали по району, крича птичика по имени и перечисляя все выученные им слова. На весь день распахивали окна в кухне и комнатах. Расспрашивали детей в песочницах и бабушек на лавочках. Бесполезно…
А еще через месяц история с птичиком получила мистическое завершение.
Блонди, отчаянно зевая, вышла из комнаты рано утром — получить вожделенную чашку кофе. И — на работу.
Мама стояла у окна и внимательно на что-то смотрела.
— Блонди, — сказала она, убедившись, что дочь сделала пару глотков и уже почти проснулась, — поди сюда, посмотри.
Блонди встала рядом с мамой, держа в ладонях чашку.
На скамейке, освещенная косым утренним солнышком, сидела красивая черно-белая кошка. Сидела спокойно, с королевским достоинством, аккуратно составив лапки в белоснежных чулочках. Поглядывала вокруг желтыми глазищами. На земле Блонди углядела знакомую алюминиевую мисочку. Из набора, что они в походы с собой брали.
— У-у, какая!
— Это наша кошка, — сказала мама.
— Как наша? И давно?
— Нет, но — наша.
— Ага, и уже из моей любимой миски ест. Мам, мы же договаривались, если заводить, то — сибирского кота. Чтобы с котятами не было проблем. Помнишь?
— Помню, — согласилась мама. И повторила, — это теперь наша кошка. Она к нам пришла. Зовут — Катя.
И ушла на рынок.
Блонди махнула рукой и смирилась. Кошка действительно была хороша.
Ночевала Катя в семье. Всем понравилась.
А на следующий день, когда Блонди была дома одна, Катя ушла. И пропадала несколько часов.
Высунувшись в кухонное окно на требовательное мяуканье, Бло глянула в палисадник и застыла.
Катя стояла среди растрепанной зелени и смотрела на Блонди. В зубах она держала задушенного белого попугайчика.
— Катя, — растерянно сказала Бло, ухватившись за подоконник вспотевшей рукой. И чуть расслабилась, увидев желтые перья на вывернутом крыле. Не Снежок.
— Катя, ты что, с ума сошла? Уноси немедленно, пока никто не увидел!
Катя еще мяукнула сквозь мертвое тельце, повернулась и скрылась в кустах.
«Я теперь — ваша кошка!», — так поняла Блонди.
Вечером Катя уютно сидела на коленях бабушки Нины и мурлыкала, заглушая телевизор.
МАДАГАСКАР ДЛЯ ДВОИХ
— Лерка! — закричала бабушка из летней кухни.
Лера заерзала шортами по круглому стволу старого абрикоса, обернулась. Уперлась ладошками в лощеную древесину около голых бедер. Жаркий ветерок пузырил занавеску на распахнутой двери. Иногда хлопал ею беленую стенку. Изнутри гремели кастрюли. Что-то шипело и пахло горячей едой. Мясом. Жарко, невкусно.
— Иди есть! Иди, борща налила уже.
— Я не хочу борща. Компоту налей, ба.
— Компот не еда, иди ешь.
Бабушка возникла в дверях и тут же получила занавеской по распаренному лбу. Чертыхнулась. Задрала голову и посмотрела на абрикос. Огромное дерево наклонилось и почти легло кроной на шиферную крышу сарая. Верхняя полоса ствола давно потеряла кору, — по дереву, как по лесенке, лазили на крышу несколько поколений детей.
Лерка сидела высоко над крышей, свесив загорелые ноги. Бабушке были видны растоптанные шлепки, висящие почти отдельно от пыльных ступней внучки.
— Ты одна там? — бабушка вытянула шею и попыталась разглядеть выгоревшую русую Леркину голову.
— Одна, — вредным голосом крикнула внучка. Хихикнула. Сверкнула темными глазами на Колю. Коля подобрал опущенную было ногу. Насупился. Лерке весело, а он будет краснеть потом, как маленький, если бабка застукает. Ну да, залез по стремянке со стороны своего огорода. Так, сидят же просто, ничего не делают. Что такого? А получается, вроде как виноват. А — ничего такого.
Коля скосил глаз на тонкую шею девочки, на отставший воротник выгоревшей рубашки в мелкий цветочек. Покраснел, увидев, как отошла безрукавая пройма, показав сгиб подмышки и маленькую грудь. Совсем маленькую, лифчик не на чем носить. Но — острый сосок, темненький, упирается в ткань рубашки изнутри. И не поймешь — нравится ему или не нравится так. Вон, позавчера, Надька с ними ходила на море. Купалась в одних трусах. Визжала. Их трое, она одна. Ей нравилось, все лезли ее топить, за грудь хватали, а у нее большая грудь, круглая. Трясется, прыгает, вокруг сосков кожа аж прозрачная, так натянута от тяжести. Голубая почти. Тоже непонятно, вроде должно быть кайфово, он за талию ее схватил, скользкая, вырывается, — повернулась и упала на него, на руки прямо грудью, хохочет. И балдеж, но какой-то сознательный, от мыслей — «вот телка голая почти». А голубое это — брезгливо как-то. Геныч тогда его оттолкнул, типа, мое, руки не распускай. И утащил Надьку в кусты. Коля с Никусом полчаса сидели на жаре, ждали, пока они там елозили. Надька хихикает, Геныч бормочет что-то. Если б Геныча не было, Надька, может, с Никусом ушла бы тискаться. Геныч говорит, она ему дает. Кто его знает, может и дает, Колька их не проверял. Надька как бы общая — то с одним ходит, то с другим. Разговоров полно и Колька даже верил почти. А когда сам подкатился к ней, она зашипела, как змея. И снова в толпу и снова ржет. Он тогда подумал, может, она просто дура такая — поржать и потискаться на людях. А остальное — разговоры только. Кому охота признаваться, что тебя отшили.