Жил в ту пору в деревне Бонифат, в друзьях у полицмейстера ходил. Чуть что, сразу к нему жаловаться ехал. Ненавидели его деревенские, но боялись. Так вот, Бонифат и подтвердил, что не было никакого отряда, а только один тот каторжник и ушел. Полицмейстер посвирепствовал, да так ни с чем и убрался, и армия за ним, вместе с антилерией. Только траншеи от той истории остались, да и те заросли уже. А каторжник тот так и не вернулся боле. Что с ним сталось, не ведаю. Так что, Валерьич, чуден свет — дивны люди. Что там произошло, спрашиваешь? Эх-хе, кабы знал, да ведал, всего бы отведал.
ГЛАВА 4
Решение ехать в загадочное Место пришло как-то само собой. Когда Арсений заявил Боре, что намечается дело и попросил предупредить Эстэла, что тот будет помощником, то покривил душой. Никакого дела тогда еще он не намечал. Однако, перечитав заявления очевидцев несколько раз, Арсений почувствовал какую-то неясную тревогу, ощущение недосказанности. Не в заявлениях, нет. Там все было написано четко, согласно утвержденной форме. Однако за изложенными необъяснимыми фактами, кажется, скрывалось нечто более глубокое, чем тривиальное появление фантомов, и он вдруг понял, что должен ехать в это Заколдованное Место, обязательно ехать.
Покончив с командировочными делами, Арсений возвращался домой. У подъезда, поставив одну ногу на ступеньку и, придерживаясь за перила, Федор Иванович Герцог с остервенением чистил правую гачу. Федор Иванович был дворовой достопримечательностью. Когда он находился в подпитии, что имело место каждый божий день, то обязательно принимался излагать свою достаточно путаную версию о происхождении собственной странной фамилии. По его рассказам выходило, будто он состоит в прямом родстве с рядом коронованных особ, здравствующих и поныне, а один из его далеких предков был внебрачным сыном великого французского короля — Людовика Солнца. Глядя на истерзанную, пропитую физиономию Герцога, думалось, что великий король был тоже выпить не дурак, и ветвь, к которой причислял себя Федор Иванович, появилась на генеалогическом древе в результате пьяной дворцовой оргии. Впрочем, Федор Иванович был пьяницей не агрессивным. Матерился негромко, врал без корысти, а так, ради удовольствия, поэтому к нему относились снисходительно.
— Здорово, Федор Иванович, — поприветствовал Герцога Арсений.
— Ешь твою клешь! — Герцог бросил трепать штанину и повернул к Арсению красную, потную физиономию. Затем попытался расставить по местам мутные, сбегавшие к переносице глаза, и спросил:
— Ну че, фулюгцн, есть че-нибудь? — при этом Герцог скорчил выразительную гримасу и принялся старательно растирать себе грудь.
— Откуда Федор Иванович, — Арсений виновато развел руками.
Однако Герцог не привык сдаваться так легко. Он вдруг преобразился. Глаза его наполнились слезами. Сдерживая рыдания и поминутно шмыгая носом, Федор Иванович сообщил:
— Да не мне, Валерьич. Ей богу, не мне! Дочка просит. Напилась вчерась. Теперь лежит помирает. Она и просит. Иди, говорит, папа, найди чего-нибудь, а то кончусь. Ну я и пошел. Жалко дочку-то! — Герцог замолчал, наблюдая за реакцией Арсения. Потом, спохватившись, вновь принялся всхлипывать и возить рукавом под носом.
Арсений оказался не готов к такому повороту разговора и не нашел ничего умнее, как провозгласить избитое:
— Водка — яд, Федор Иванович!
Герцог поперхнулся, пробормотал себе под нос: «Умные все стали, мать вашу! Спасу нет!» — и отошел от Арсения эдаким странным манером, словно был он парусником и ему при отходе необходимо менять галс, чтобы поймать ветер. Некоторое время он мотался по двору, затем, завидев соседа, входящего в подъезд, метнулся в его сторону с яростью голодного волка.
— Вот Летучий Голландец, — усмехнулся Арсений, поднимаясь по лестнице.
Дома он скинул надоевший за день пиджак и прошел на кухню. В холодильнике тосковала одинокая бутылка «Крем-соды».