— Слушай, это самобичевание, конечно, трагично в сущности своей, но причем здесь эти непонятные типы? Ты что, опять встретил того губошлепа?
— Да нет, — усмехнулся Арсений, хотя твое предположение не так далеко от истины, как кажется.
— Не понял? — нетерпеливо спросил Санька.
— То, что они похожи, как две капли, ты знаешь.
— Знаю.
— Но кроме этого у меня сложилось впечатление, что все они, как две капли воды похожи на… меня.
— Что?! На тебя?! — Санька в изумлении остановился.
— Осторожнее, гражданин. Здесь лужа, — подтолкнул его Арсений. — Это кажется невероятным, но они действительно были похожи на меня, даже родинка под носом.
— Бред! — неуверенно заявил Санька.
— Возможно.
— И потом, в палатке, по твоим словам, этот тип был один, а в пещере была целая компания? Как это объяснить?
— Да не знаю я, — ответил Арсений.
Они давно уже свернули с бульвара и шли по старой части города, застроенной деревянными домами прошлого века. Асфальтом здесь и не пахло, а пахло непролазной грязью, да самодеятельными помойками. Движение вперед несколько замедлилось, поскольку теперь приходилось двигаться не по кратчайшему пути, коим, как известно, является прямая, а петлять в поисках более или менее приемлемого варианта, дабы не увязнуть навеки. Вариантов, как на грех, было мало, то есть, если и был, то единственный. Санька, озабоченный выбором пути, уже успел переварить услышанное, и к нему вернулась способность мыслить рационально.
— А если бы в этой ловушке один двойник появился, вытащил бы ты Эстэла или нет? — спросил он.
— Как бы я его вытащил, когда они меня самого вытаскивали, — ответил Арсений.
— Самого вытаскивали, — задумчиво повторил Санька, — ну положим, положим… Объяснения твои занимательные, не спорю, но теперь они никому не нужны. Все — капут!
— Кому капут? Что ты городишь?
— Тому капут. Пока ты там по болотам ползал, наш славный Центр закрыли. Отпала в нем надобность. Так что рвение твое никто не отметит, по заслугам не воздадут, за жертвенность не возблагодарят. Теперь всем все до фени, а впрочем и раньше было до фени.
— Я в курсе, — спокойно сказал Арсений, — вчера еще, не успел переодеться с дороги, вызывали на Коллегию.
— Петрович суетится, — заметил Санька, — да без толку… Ну и что там, на Коллегии?
— Да ничего особенного. Расспрашивали, мое мнение выяснили по поводу существования Центра, ну и все такое…
— А ты что?
— Сказал, что, может быть, и к лучшему, если его закроют.
— Ну ты даешь! — завопил Санька. — Теперь ты безработный, осознаешь? А ты рассуждаешь о бессмысленности существования нашего Центра! Нашлись умные люди, позаботились. Больше тебя совесть мучить не будет, и мысли посещать не будут… Слушай, — вдруг осенило Саньку, — а почему тебя вызывали? Кто ты такой есть, чтобы тебя на коллегии вызывать?
— С закрытием Центра, конечно, уже все было решено, и мое мнение ровно ничего не значило, — задумчиво ответил Арсений, — мне кажется, что вызывали меня в основном по другому вопросу, хотя это было всячески замаскировано…
— Но по какому? По какому?
— Помнишь, один из заявителей, некто Рублевский…
— Да помню, конечно, помню, — перебил Санька, — это бугор какой-то, что ли?
— Да, бугор. Он председатель Коллегии. Так вот, этот Рублевский очень интересовался результатами моей поездки.
— А ты?
— А что я? Я ему все рассказал, — и отчет отдал.
— А он?
— А его чуть кондрат не хватил. Кровью налился, рот разевает, как жаба. Отвратительный тип…
— С чего это? — поинтересовался Санька.
— Давай отложим этот разговор, — ответил Арсений, берясь за ручку двери. Незаметно они добрались до Центра.
— С Петровичем, судя по всему, будет тяжелый разговор, — усмехнулся Арсений.
— Можешь рассчитывать, в случае чего, — заверил его Санька и постучал себя кулаком в грудь.
— Добро, — согласился Арсений.
В институте царила суматоха. По лестничным маршам метались группы озабоченных сотрудников. Молодые, сбившись в круг, распевали песни о дальних странах и бесконечных дорогах, о том, что жизнь — хлам, но жить хочется. Звенела гитара, раздавались раскаты смеха и взвизгивания тискаемых лаборанточек. Пожилые тосковали. Мужская половина не давала волю чувствам, держалась с достоинством, лишь чуть нахмурив брови, женская, напротив, размазывала по щекам тушь, шмыгала разнокалиберными носами и толковала что-то о детях, двух месяцах до пенсии и свинстве начальства. Периодически этот гомон перекрывал злобный бас, который разносился по всему институту: «Кто красть разрешил? Кто разрешил, спрашиваю? Поукрадали все сливные бачки, сволочи?! Чем дерьмо ваше смывать? Чем смывать, спрашиваю?» Строгие люди непонятного возраста бродили по коридорам, внимательно осматривали лаборатории, что-то записывали в толстые блокноты крокодиловой кожи, многозначительно переглядывались друг с другом, делая загадочные знаки. Во внутреннем дворе под руководством потного завхоза грузили транспаранты. Старый потрепанный «газик» был уже доверху забит полуистлевшей материей и гнилой древесиной, а из подвала все тащили и тащили какие-то плакаты, огромные стенды, исчирканные гордо задранными графиками, доски почета с содранными фотографиями и портреты, портреты, портреты… Шофер зверски крутил головой, стучал себя ребром ладони по шее и ругался матом. Завхоз сипел сорванной глоткой, топал ногами и плевался. Двое молодых граждан, воровато озираясь, волокли через черный ход внушительных размеров прибор, завернутый в мешковину. Из прорехи выглядывал дивный стеклянный змеевик, чудо стеклодувного искусства. Растерянная вахтерша уже не требовала пропуска, а бестолково бегала по коридору, потрясая пустой кобурой. Воистину, царило Вавилонское столпотворение.