Надо сказать, пел Генка хорошо. Вот уж кого не обидел бог ни голосом, ни слухом. Дурацкая песенка звучала у него совсем не по-блатному, а мягко и лирично, мухой входя в незагрубелые сердца. Пел он каким-то самобытным, особым манером, отчего подтягивать ему было невозможно.
Костя с Леной Свириной появились из темноты, как тень отца Гамлета — медленно и таинственно. Первая дама Декабрьской улицы в обнимку с первым вольнодумцем на глазах первого «мазиста»! Это было уже много…
Генка еще теребил струны, но песня оборвалась: при Ленке «мазист» вообще терял свой дивный голос, переходя, сам не зная почему, на клекот бойцовского петуха.
Парочка уже проходила мимо последнего «декабриста», угнездившегося на сосновом комле, когда вслед ей раздался резкий Генкин хмык:
— Цыпленок уточку в одну минуточку…
Костя обернулся, как ужаленный:
— Ты! Трясун мохнорылый! Давно тебе клюв не чистили?
«Декабристы» хохотнули. Генка побледнел, это видно было даже при свете уличного фонаря. Он отложил гитару, медленно поднялся:
— Ты, окурок! Мне?..
— Тебе! — резко осадил его Костя. — Вот этим вот кирпичом! — он быстро схватил из-под ног кирпичный обломок, коими щедро засыпали декабрьские грязи. — Так начищу, как самовар блестеть будет!
«Декабристы» хохотнули громче. Генка вдруг выхватил из кармана свой шпалер, наставил на Костю… Лена вскрикнула, схватила Костю за руку:
— Пойдем! Пойдем отсюда!..
— Пусти! — вырвал руку Костя. — А ну, падаль, бросай пушку! Ну! — он резко замахнулся. — Считаю до трех!
Генка замер со своим нелепым оружием в вытянутой руке, видно было, как подрагивает короткий тупорылый ствол…
— Раз! — сказал Костя. — Два!.. Три!
Счет «три!» и выстрел прозвучали одновременно. Пуля попала Косте в лоб. Кирпич выпал из обмягшей руки.
Умер Костя раньше, чем кто-либо успел произнести хоть слово…
Костиного отца, Николая Изотовича, мужики сумели завалить и связать, когда он с белым лицом шел к избе Даринских с двустволкой в зачугуневших руках. Мужик он был, как и Костя, невеликий, но трое соседей-приятелей отлетали от него как горох от стенки. Семен Иванович Кожарин, бывалый мужичина, изловчился-таки в сумятице свалки вывернуть стволы вверх и саданул дуплетом в ночное небо…
Раздавленному случившимся Генке дали восемь лет, и юность его на этом кончилась.
Костина мать угасла тихо и незаметно…
Николай Изотович остался один. С ним происходило непонятное. Он бросил работу, перестал разговаривать с окружающими и родней, которая мало-мальски присматривала за ним. Как он жил и чем жил — малопонятно. Пыльные окна таенковской избы сиротливо и немо смотрели на мир, не освещаемые никогда ни светом изнутри, ни потухшим фонарем над воротами. Опустившийся, заплошавший старик с остановившимися глазами редко выходил со двора. Любопытные ребятишки слышали иногда бормотание:
— Погодите, я его узнаю… по голосу узнаю…
Всерьез старика давно уже не принимали.
Взрослели и разъезжались «декабристы», другие мальчики и девочки выходили теплыми вечерами под дивные черемухи, и другие песни звучали про все ту же неизменную любовь. Время шло.
Генка объявился через восемь лет постаревшим на все двадцать восемь, был молчалив и необщителен.
А время шло. И уже Генкин сынишка… Костя сравнялся с ним ростом, и похож он был на отца удивительно.
— Вылитый Гена в молодости, — говорила Костику бабка.
И любим был Костик отцом необычайно.
Он и вправду унаследовал от отца многое, а особенно голос, на редкость чистый и настолько проникновенный, что когда он теплыми вечерами пел под гитару новым «декабристам» у старых изб, старухи плакали окрест и деды особо надсадно смолили махру, а подрастающая молодежь обмирала, ошеломленная и растерянная…
И плакал, забившись в самый дальний угол, седеющий Генка и долго потом никому не показывался на глаза…
И в тот чудесный майский вечер, как и много лет назад, теплая нега охмуряла серые шалманы запахом цветущей черемухи, и на Костины песни сходились «декабристы», открывались в домах окна, потихоньку, чтобы не нарушить чудо..
«…бейте в жизнь без промаха, все равно любимая отцветет черемухой…» — пел в тишине Костя, пел так, как не пел никто и никогда…разве только его отец в молодости.
Пуля попала Костику в сердце, и он умер, не поняв, что произошло.
На той стороне улицы у своих ворот стоял старик Таенков с двустволкой в поникших руках…