– Что? – Мне стало не по себе, словно что-то ускользало от моего сознания, что-то важное, прячущееся на задворках памяти.
– Нет, ничего. Просто ты изменилась. – Парень широко улыбнулся и положил руку поверх моей, целуя еще раз. – Я уже говорил тебе, как счастлив?
– Можешь напомнить, – рассмеялась я, обвивая его шею руками и притягивая к себе для поцелуя. – Можешь еще и наглядно продемонстрировать.
Эдриан повалился на меня, придавливая своим телом, запирая, словно в ловушке. Это всколыхнуло во мне приятную жаркую волну, прошедшую до самых кончиков пальцев.
– Думаю, это займет какое-то время, ты же никуда не спешишь? – спросил он, сверкнув глазами, практически черными от желания.
– Никуда…
Я стараюсь не ворошить свои воспоминания. Они похожи на клочки дорожной карты, настолько похожие друг на друга, что их уже невозможно склеить обратно правильно. Иногда перед глазами возникают странные вспышки, пугающие своей реалистичностью, но мне удается отгонять их прочь, заставляя снова прятаться.
Эдриан никогда не говорит со мной об этом, но я слишком хорошо запомнила его глаза – черные, мрачные, блестящие от скупых слез – каждый раз, когда речь заходила о прошлом, о том, что произошло со мной. Кажется, там была боль, агония, страх… мне хочется забыть эти чувства. Странно, но сейчас они действительно тревожат меня все реже.
От тяжелых ран должны оставаться шрамы, но на моей коже не сохранилось ни одного из них. В первые дни после пробуждения я ощущала жжение в груди, словно там застрял острый клинок, но Эдриан просто целовал меня, успокаивая, заставляя позабыть обо всем. Он не хочет, чтобы память вернулась. Наверное, это имеет смысл. Мне нравится думать, что ничего не случилось, что все плохое обошло стороной, исчезнув по щелчку пальцев.
Они все молчат. Мама и отец теперь считают меня чужой, хоть и пытаются скрыть это. Они понимают, что я больше не одна из них, и, скорее всего, боятся. Мы редко видимся, но это обоюдное решение. Больше нет прошлой близости – мама практически не встречается со мной взглядом, словно боится обжечься. Только короткие фразы и фальшивые улыбки. Ей проще избегать меня. Иногда мне интересно, что же произошло на самом деле. Почему она стала чужой? Почему отец прячет глаза, путаясь во фразах? Почему Эдриан все реже подпускает его ко мне? Когда моя семья разлетелась вдребезги, как фарфоровая ваза? Но никто из них не дает ответа, видимо, скрывая каждый свою тайну.
Возможно, мое сознание пытается оградить меня, стирая все плохое. Я помню наш летний домик, помню письмо Виолетты, свое отчаяние… а дальше только короткие бессвязные вспышки. Полумрак и голые стены, нехватку воздуха и чувство преследования, отчаянные крики и шорох шагов. Пусть лучше это окажутся чужие воспоминания, кадры из фильма, что угодно.
Я знаю, что сама не выбирала бессмертие, и понимаю, что у Эдриана просто не оставалось выбора, он не мог потерять меня, а значит, мое состояние было ужасным. Неужели я находилась при смерти? Что кроме этого могло подтолкнуть его на такой отчаянный шаг? Память в ответ молчит, не то чтобы мне особо хотелось ее расспрашивать.
Эдриан старается держать меня подальше от Совета и остальных вампиров, и мне иногда хочется просто знать, что же осталось в прошлом. Он говорит, что это страшно, и я верю ему, лишь украдкой заглядываясь на мрачные фигуры Стражей и других бессмертных. Они отвечают мне тем же. Наверное, им тоже хочется все забыть.
Марина на все лишь улыбается, говоря, что ничего не помнит, но то, как она вздрагивает от каждого шороха, как боится темноты, говорит о большем. Виллис не отпускает ее ни на шаг, редко выпуская из своих объятий. Их идиллия кажется в чем-то даже пугающей, как в классических диснеевских сказках, и я не сомневаюсь, что однажды она примет его предложение и присоединиться к бессмертным. Она влюблена и наивно полагает, что мне стоит быть в восторге от своих новых возможностей.
А я часто пытаюсь понять, а что же изменилось. Мне не передалась животная потребность в крови, солнечные лучи не вызывают головной боли, но тело стало другим – сильнее, быстрее, неуязвимее. Я знаю, что никто не верил, что мне удастся возродиться. А, тем более что выживет он…
Теперь мы никогда не говорим о мистере Ньюбелзе, словно его и вовсе не существовало. Эвелин лишь качает головой, уверяя, что так сложилась судьба. Но по ее глазам я вижу, что боль гораздо сильнее, чем она хочет показать. Эта тема закрыта, как что-то позорное или ужасное. Мне остается молчать, не желая видеть внезапно скрестившиеся при упоминании Кристиана глаза матери и сына и их напряженные лица, застывшие, чтобы скрыть всякие эмоции.
Иногда я просыпаюсь от ужасных кошмаров, где вижу Эдриана и его острые клыки, крошечную пещеру, стены которой сдвигаются, пытаясь меня раздавить. Но они стали появляться все реже, словно постепенно теряя свою значимость. Теперь это уже не имеет смысла.
Путь для отца наконец-то стал открыт, Совет слушает его, благоговея, потакая каждому слову, воспринимая, как нового лидера. Но мне плевать. Плевать на будущее Договора, который решили составить заново, на Охотников, который все же приняли приглашение бессмертных поучаствовать в обсуждении и следить за соблюдением правил, и тем более плевать на то, чего я вообще не помню. Возможно, им удастся прийти к согласию, написать новые правила и все-таки контролировать наши виды, удерживая их от войны. Удивительно, что они, наконец, поняли ценность сотрудничества, только почему этого не случилось раньше? Что могло так изменить их решение? Только настоящая война. Я была благодарна своей памяти, сохранившей только светлые воспоминания.
У меня началась новая жизнь, не лучше и не хуже прежней, просто другая. Возможно, я многое потеряла, но еще больше приобрела. Школа, прошлые друзья кажутся лишь воспоминанием, а мои поступки – детскими глупостями. Все осталось позади, чужое и далекое. Сейчас рядом Эдриан, и мне не хочется ничего иного.
Мир изменится, вне зависимости от наших желаний, он не станет дожидаться нас и стоять на месте. Странно оказаться по другую сторону, но теперь мне проще понять поступки Эдриана – ему приходилось бороться за нас. Но главное, я больше не боюсь. Ни за родных, ни за себя, ни за него, ни за нашего ребенка…
Конец.