Выбрать главу

— Помогите! — кричал кам. — Помогите!

Но слуги бежали ещё быстрей, ещё дальше: так приказал кам.

Только через три дня они посмели вернуться. Кам лежал мёртвый поперёк костра. Кто перегрыз ему горло, слуги не могли понять.

А Торко-Чачак стала жить у рыбака в зелёном шалаше. Но есть им было совсем нечего, потому что рыбак больше не мог удить. Он день и ночь смотрел на Шёлковую Кисточку. Сколько раз брал Балыкчи свою удочку, пробовал идти к реке! Шагнёт и — обернётся. А чуть только скроется за стволом сосны лицо девочки, Балыкчи бежит обратно, чтобы ещё раз взглянуть на Шёлковую Кисточку, потому что глаза у неё были как ягоды черёмухи, брови — словно радуги, а в косах звенели белые раковины.

Взяла Торко-Чачак кусок бересты, вырезала ножом на коре своё лицо, прибила бересту к палке, а палку воткнула в землю у берега. И Балыкчи стал часто ходить к реке, чтобы увидеть поближе разрисованную бересту.

Как-то раз засмотрелся на бересту Балыкчи и не заметил, что клюнула большая рыба. Рыба потянула леску, удочка выскользнула из рук Балыкчи, удилище зацепило палку, береста упала в воду и поплыла вниз по реке.

Громко заплакала Шёлковая Кисточка, ладонями стала тереть свои брови, пальцами растрепала косы.

— Кто увидит бересту, придёт сюда! Кто найдёт бересту, кто придёт? Уходи, Балыкчи, чтобы тебя не убили! Сшей себе козью шубу, выверни её мехом вверх, сядь на синего быка и поезжай искать меня вдоль реки.

У самого устья бурной реки раскинулось стойбище Кара-хана.

Его рабы выловили разрисованную бересту, увидели лицо Шёлковой Кисточки и сели на берегу, забыв о работе. Их шапки вода унесла. Скот разбежался по холмам.

— Кто сказал, что сегодня праздник? Чей справляете той[11]? — загремел Кара-хан, подскакав к рабам.

Тут увидел он кусок бересты. Отнял бересту у рабов, тронул повод и повернул коня к истоку реки. За Кара-ханом поскакали его силачи и герои.

Шёлковая Кисточка была одна в зелёном шалаше. Она не заплакала, не засмеялась, увидав это грозное войско. Молча села на белого, точно облитого молоком, коня, в шитое жемчугом седло.

В стойбище Кара-хана три года никто её не слыхал. Три года зубов её в улыбке никто не видал. Она три года не плакала, три года не смеялась.

Вдруг в одно раннее утро Торко-Чачак захлопала в ладоши и весело улыбнулась. По дороге шёл синий бык, на быке сидел парень в козьей шубе мехом вверх.

— Не над ним ли смеёшься, Шёлковая Кисточка? — спросил Кара-хан.

— Да, да!

— Милая Торко-Чачак, надеть шубу мехом вверх я сумею. Сесть на синего быка я тоже могу. Я сам тебя сейчас развеселю.

Кара-хан приказал Балыкчи слезть с быка, сорвал с его плеч козью шубу. Потом, сопя, подошёл к синему быку, поставил левую ногу в железное стремя.

— Моо, моо! — замычал бык и, не дав Кара-хану перекинуть через седло правую ногу, потащил его по долинам, по холмам.

Все народы, подвластные Кара-хану, стояли вокруг и смеялись.

От стыда лопнуло сердце Кара-хана.

А Шёлковая Кисточка взяла сироту Балыкчи за правую руку, и они, счастливые, вернулись вдвоём в свой зелёный шалаш.

Литературная обработка А. Гарф.

Малыш Ырысту

Далеко-далеко, там, где небо с землёй сливается, на подоле синей горы, на берегу молочного озера жил мальчик. Ростом он был с козлёнка. Из двух беличьих шкурок мальчик сшил себе шапку, из козьего меха — мягкие сапожки. Лицо у него было, как луна, круглое. Он никогда не плакал.

Язык птиц и зверей мальчик хорошо понимал, пчёл и кузнечиков внимательно слушал. Он и сам то зажужжит, то застрекочет, то как птица защебечет, то зажурчит, как родник. Дунет мальчик в сухой стебель — стебелёк поёт, тронет мальчик пальцем паутинку — она звенит.

Вот однажды ехал мимо молочного озера хан Ак-каан верхом на белом коне. Услыхал Ак-каан нежный звон.

«Это не птица поёт, не ручей бежит», — подумал хан.

Перегнулся он через седло, раздвинул кусты и увидал круглолицего мальчика. Малыш сидел на корточках, дул в сухой стебель, и стебель пел, словно золотая свирель.

— Как тебя зовут, дитя?

— Моё имя Ырысту-Счастливый.

— Кто твой отец, где мать? Кто тебя кормит, кто поит?

— Отец мой — синяя гора, мать моя — молочное озеро.

— Хочешь быть моим любимым дитятей, Ырысту? Я сошью тебе соболью шубу, дам тебе проворного иноходца, подарю серебряную свирель. Садись, малыш, на круп моего коня, обними меня покрепче, и мы помчимся быстрее ветра к моему белому шатру.

Ырысту прыгнул на круп коня, обнял хана Ак-каана, и конь помчался быстрее ветра.

Было у хана двое детей: сын Кёз-кичинек и дочь Кара-чач.

Услыхали они ржанье коня, выбежали навстречу отцу, стремя поддержали, расседлать коня помогли.

— Что ты привёз нам, отец?

Хан Ак-каан схватил Ырысту за шиворот, поставил его перед своими детьми:

— Вот какой привёз вам подарок! Дайте ему мою серебряную свирель, и он будет играть вам свои песенки и днём и ночью.

Но Ырысту играть на серебряной свирели не захотел. Он от обиды слова вымолвить не мог.

— Не хочешь моих деток потешить? — рассердился хан. — Будешь, непокорный мальчишка, мой белый скот пасти!

И вот днём без отдыха, ночью без сна перегонял Ырысту с пастбища на пастбище ханские стада, искал, где трава слаще, где вода чище. Летом солнце нещадно малыша жгло, зимой мороз пробирал до костей. Мягкие сапожки его скоробились, лёгкая шубёнка присохла к плечам, глаза научились плакать.

Но никто ему слёз не отёр, никто с ним не заплакал.

Однажды зацепился малыш сапожком за сухой корень, споткнулся и упал лицом в траву. А встать не может, ослаб…

Лежит он и слушает, о чём шмели жужжат, о чём муравьи беседуют.

— Когда этот мальчик на синей горе жил, он плакать не умел.

— О чём же теперь плачет он так горько!

— Ноги его стёртые болят, руки его натруженные устали.

— Да, тяжело ему за стадом ходить.

— А сказал бы он, как перепёл детям своим говорит: «Пып!» — и коровы, как перепелята, не сдвинулись бы с места.

— А крикнул бы он, как коростель кричит: «Тап-тажлан!» — и коровы поиграли бы с ним на лугу.

— Пып! — молвил Ырысту по-перепелиному.

Коровы тут же легли.

— Тап-тажлан!

Коровы поднялись с травы, плясать начали.

Теперь малыш опять повеселел. Он сидел на берегу реки и щебетал, играя с береговыми ласточками. А коровы песни пели и плясали на лугу.

Узнал об этих забавах хан Ак-каан, как туча, посинел, как гром, загремел:

— Коров пасти не хочешь? Будешь масло сбивать.

Поставили малыша к большому чану со сливками, дали в руки длинную палку-мутовку и заставили крутить её день и ночь. Руки мальчика отдыха не знали.

Семья хана, его гости, даже слуги ели лепёшки с маслом, а малыш Ырысту и сухой лепёшки никогда не видал.

— Хочешь — угощу? — засмеялась Кара-чач. — Сыграй на серебряной свирели! Вот лепёшка, вот свирель.

— Это я принёс свирель! — закричал Кёз-кичинек.

— Нет, я! — крикнула девочка и вцепилась брату в волосы.

Тот размахнулся, хотел было ударить ею, но Ырысту сказал:

— Пып!

И рука девочки прилипла к волосам брата, рука мальчика к плечу сестры.

— Что с вами, дети мои? — заплакала ханша, обнимая сына и дочку. — Почему такая беда с вами случилась? Лучше бы этот мальчишка к палке-мутовке прилип!

— Пып! — тихонько прошептал Ырысту, и ханша прилипла к своим детям.

Пришёл домой хан:

— Что случилось? Почему все плачут, а ты один смеёшься, непокорный Ырысту? Отвечай! Не ответишь — нож возьму, голову твою отрублю, пику возьму — сердце твоё проколю!

— Пып!

И хан остался стоять рядом с ханшей, в одной руке пика, в другой нож.

А малыш Ырысту бросил палку-мутовку, толкнул ногой большой чан, поднял сухой стебелёк, дунул в него и запел, как порхающая в небе птица.

вернуться

11

Той — свадьба, праздник.