Поблагодарил мужик кузнеца, положил пулю за пазуху и пошел дальше. Три дня пробирался он лесной чащей, одними ягодами питался, и вышел на полянку. А на полянке большой ткацкий станок стоит, за станком девушка полотно ткет. И такие узоры на этом чудесном полотне, что издали глаза слепит, словно солнце светлое сияет.
— Что ты ткешь, девушка? — спрашивает у нее Джюгас.
— Птицам — платья, паукам — сетки серебряные, лугам — ковры зеленые.
— Не соткешь ли ты мне полотно на плащ-невидимку? Надену я его и стану невидимым. Вот тебе клубок пряжи.
— Немалого ты захотел! Кто ты таков, откуда бредешь, зачем нужно тебе невидимкой обернуться?
Поведал мужик девушке свое горе, слезами обливаясь. Выслушала она Джюгаса, взяла у него ткачиха клубок; и забегал по станку ее золотой челнок. А клубок этот с иглой добрая лауме раньше сама Джюгасу в карман тайком положила.
Вышло со станка такое полотно, что самым зорким глазом его не разглядеть — до того тонкое, до того прозрачное, на чистый воздух весенний похожее.
Поблагодарил ткачиху Джюгас и пошел с полотном бесценным дальше. Много ли, мало ли прошел, видит — на сукнах бархатных, на мехах дорогих сидит человечек и одежонку маленькую шьет.
— Что ты шьешь, портняжка? — спрашивает Джюгас.
— Дятлам — куртки, журавлям — фраки, лисицам — шубки, мотылькам — сорочки.
— А не сошьешь ли мне из полотна плащ-невидимку? Я тебе иглу свою дам.
— Чудной твой заказ! Кто ты таков, откуда бредешь, зачем меня тревожишь?
Рассказал Джюгас про горе свое, даже прослезился. Выслушал его портняжка и взялся плащ-невидимку шить. Кончил он иглой сновать, надел Джюгас тот плащ, не мешкая, и словно сквозь землю провалился — невидимкой стал.
Вышел Джюгас на широкую дорогу. Слышит — земля дрожит, карета катит, а в той карете немец-проныра, пузатый задира. Подбежал Джюгас в плаще своем чудесном, вытащил из-за пазухи пулю серебряную, кинул ее, — барин из кареты, как мешок с отрубями, вывалился, сигара вонючая изо рта у него выпала.
— Не бывать тебе надо мной барином! — промолвил Джюгас.
Воротилась к нему пуля. Подобрал он ее и дальше пошел.
Идет по селу, видит, как другой немец человека запряг, поле на нем пашет, по спине горемычного кнутом похлестывает. Пустил Джюгас серебряную пулю — немец кувырк и ноги протянул, только он от чужого труда и пользы видел! Вытер Джюгас о росистую траву пулю воротившуюся, черной кровью барина облитую, положил ее себе за пазуху и дальше направился.
Прослышали немцы, что их породу изводят, собрались они несметным полчищем, саблями машут, на конях скачут, из ружей пальбу подняли — грозятся поймать Джюгаса. Словно туча, обложили немцы поля, леса оцепили, в реках кони их всю воду замутили. Ищут Джюгаса по кустам, чащи обшаривают, реки обнюхивают, в небо высокое стреляют. А Джюгас стоит невидимый у главного немца за спиной и серебряной пулей в его солдат запускает. Пустит, — и немец валится. Воротится пуля, — он другого валит.
Уложил он всех немцев, как снопы ржаные. Последний раз серебряную пулю пустил — воротилась она без крови черной. Обрадовался Джюгас: понял, что не осталось в его стране ни одного немца-проныры, пузатого задиры. Вернулся он тогда домой, снова зажил, ни перед кем спину не гнул, ни у кого милости не вымаливал. Что посеет — для себя сожнет, что намолотит — в свои закрома свезет, а что смелет — на свой стол ставит.
МУЖИК И БАРИН
ил-был когда-то в Жемайтии[3] мужик. День-деньской обрабатывал он свою землю, охотился на зверей и птиц, ловил их живьем и продавал.
Однажды поймал он зайца, положил его в мешок и привез в город возле прусской земли. Пока он там дожидался, подошел к нему толстый барин и спрашивает:
— Что у тебя за зверь? Не лев ли это?
— Нет, не лев. Это очень редкостный, дорогой зверь гончей породы. Привяжешь ему на шею записку и он мигом отнесет ее куда, следует, — сказал жемайтис.
— Ja, ja! Мне как раз такой гонец дозарезу нужен: я собираюсь свадьбу дочки справлять, придется полон дом гостей созывать, и быстроногий гонец мне пригодится. Продай мне его!
— Купи! — сказал мужик.
— А сколько он стоит? — спросил барин.
— Дай двадцать золотых!