На следующий день отец отправился прогуляться с сыном и рассказал ему кое-что из того, что накануне услышал от Элизабет; он призвал его к благочестию, призвал обратить свой ум к предметам возвышенным. Кристиан сказал на это:
— Я бы с удовольствием, отец; к тому же обычно я чувствую себя прекрасно, и меня повсюду сопровождает удача; и я могу долго, целыми годами, не вспоминать об истинной сущности того, что заключается внутри меня, и с легкостью живу я словно бы чужой жизнью; но затем неожиданно в моем сердце, подобно молодой луне, всходит та звезда, которая управляет мною и овладевает всем моим существом. Я мог бы быть всегда весел, но когда-то давно, в одну необыкновенную ночь, некий таинственный знак запечатлелся в глубине моей души; этот магический знак иногда дремлет, ничем себя не проявляя, но затем вдруг снова, подобно яду, просачивается в мою душу и приходит в движение. И тогда я могу думать только о нем и ощущать только его, и всё вокруг меняется, — или нет, скорее поглощается этим моим перевоплощением.
Как безумца один только вид воды приводит в ужас, усиливая в нем действие губительного яда, так происходит и со мной при виде любой геометрической фигуры, при виде любой линии, любого луча, — всё способно тогда вызвать к жизни заключенный во мне образ, что обозначен тем таинственным знаком; и душа моя, и тело переполняются тогда страхом; и подобно тому, как тогда, давно, буря чувств заставила душу запечатлеть этот дивный образ, — точно так же стремится теперь душа моя выпустить его наружу в страданиях и борьбе, чтобы избавиться от него и обрести покой.
— То была несчастливая звезда, — проговорил старик, — и она отнимает тебя у нас, а ведь ты рожден для тихой жизни, и разум твой склонен был к покою, к растениям, но нетерпеливое чувство повлекло тебя прочь, к диким камням: скалы, изломанные утесы, их неровные очертания истерзали твою душу и вселили в тебя опустошительный голод, иссушающую страсть к металлу. Тебе нужно было всегда остерегаться гор; так я и предполагал воспитать тебя, но судьба распорядилась иначе. Твоя покорность, твое спокойствие, твой по-детски чистый разум истреблены дерзостью, дикостью и высокомерием.
— Нет, — сказал сын, — я совершенно отчетливо вспоминаю, что именно растение первым поведало мне о горестях всей земли, с тех пор только я и начал понимать стенания и жалобы, которые слышны повсюду в природе, если только пожелать услышать их; в растениях, травах, цветах и деревьях живет и мучительно колеблется одна огромная рана; они — мертвое тело прежнего великолепного мира камней, в них предстает перед нашим взором картина ужаснейшего разложения. Теперь я хорошо понимаю, что именно это хотел поведать мне тот корешок своими глухими стенаниями, он забылся в мучениях и выболтал мне всё. Вот почему все земные растения разгневались и хотят убить меня; они хотят стереть тот возлюбленный мною знак, что храню я в своем сердце, и каждой весной пытаются завоевать мою душу, взирая на меня с кривой мертвой ухмылкой. Как безобразно и подло обошлись они с тобой, старик, так обманув тебя, ведь они полностью завоевали твою душу. Вот спроси у камней, — ты удивишься, услышав, что они обладают даром речи.
Отец долго смотрел на него и не мог ничего ответить. Они молча воротились домой, и теперь старик тоже содрогался, видя веселость своего сына, потому что она казалась какой-то чужой, словно совсем постороннее существо, забравшись внутрь, беспомощно и неумело пыталось управлять душой его сына, нажимая на рычаги какого-то механизма.
Вновь подошел праздник урожая; прихожане шли в церковь; Элизабет тоже принаряжалась и одевала детей, чтобы отправиться с ними на богослужение; муж порывался вначале сопровождать их, но перед самым входом в церковь повернул назад и в глубоком раздумье пошел прочь от деревни. Он сел на пригорке и вновь увидел внизу под собою дым от очагов, до него доносились из церкви пение и звуки органа, нарядные дети играли и танцевали на зеленой лужайке. «Как же мог я променять свою жизнь на сон! — сказал он себе. — Годы прошли с тех пор, как я спустился отсюда вниз, смешавшись с толпой детей; те, что играли здесь тогда, с серьезными лицами стоят сейчас в церкви; я, помнится, тоже тогда вошел в церковь, но сегодня Элизабет уже не та цветущая и шаловливая девушка, молодость её миновала, не могу я с прежним томлением ловить её взор; вот так я сам, по своей воле, пренебрег возвышенным, вечным счастьем, чтобы насладиться временным и преходящим».