По правде говоря, этот черный волк-печальник вовсе не грустил, в душе он очень даже был доволен жизнью. Но до поры до времени знать об этом ему не полагалось.
Все дело было в Эльзе. Жила Эльза в городе, и было у неё такое белое-пребелое платье, и сама она была такая беленькая, что стоило ей только появиться, как сразу же наступал ясный белый день.
Глубокой ночью просыпались воробьи под крышей, если Эльза выглядывала в окошко, и начинали чирикать, словно на дворе было утро. Жена трамвайного кондуктора принималась будить мужа, пора, мол, на работу, и у всех хронометров стрелки прыгали на шесть утра. А однажды почтальоны разнесли почту в два часа ночи, потому что Эльза вышла в это время на улицу и заиграла на своей дудочке, которая называлась «Тирилим». Потом наутро, протирая глаза, люди думали, что всё это им приснилось или что они слишком засиделись за работой.
Но вот умерла богатая тетушка Акватинта. Она была не замужем, жила одна, и поэтому она завещала свои длинные гранатовые бусы, которые можно одиннадцать раз обернуть вокруг пояса, тому, кто будет горевать о ней больше всех.
Тут учредили горевальную комиссию, и среди тетушкиной родни началось тайное соревнование в горе. И были достигнуты невиданные успехи. Тетушкина приемная свояченица Аниска-любезница за полтора часа наплакала два ведра превосходных высокосоленых слез, внучатая золовка тетушки Ладрония Тыквочка за один лишь скорбно-испытательный час совсем состарилась, съежилась и скукожилась от горя, но поскольку больше она состариться, съежиться и скукожиться уже не могла, то посему и выбыла из основного состава соискателей. А Эльза — уж такая она была жестокосердная! — только и делала что смеялась, тогда как всё вокруг преисполнились глубочайшей скорби. Родные сказали:
— Ах, Эльза, Эльза! Ну куда это годится? У кого есть сердце, у того и слезы найдутся! Ведь тетя Акватинта умерла! Что же ты не плачешь?
А Эльза отвечала:
— И только-то? — И смеялась по-прежнему. Тогда даже её добрая матушка рассердилась и стала Эльзу бранить:
— Ах ты, такая-сякая, бесчувственная! Или сердца у тебя нет? А ну-ка плачь, живо! Да ты что, никак и впрямь каменная? И думаешь, кто-нибудь захочет тебя в жены взять, ты ж, поди, и пред алтарем слезинки не прольешь!
При этих словах Эльза так и покатилась с хохоту и всё хохотала и хохотала чуть не до самых похорон, только тогда и попритихла немножко. Но на самом-то деле на душе у Эльзы было вовсе не весело, просто она не могла не смеяться, а всё оттого, что лицо у неё было такое белое-пребелое.
Ночью Эльзе приснился удивительный сон. Будто бы рыщет по полю громадный черный зверь, а в брюхе у него сидит крохотный-малюсенький человечек в красненьком колпачке с бубенцами. И человечек этот всё подпрыгивает и старается на волю выбраться, а сам кричит-надрывается:
— Я больше, чем ты! Я Бунко, могучий огромный слонище? А ну говори, что я больше, чем ты! — А меж тем всё меньше и меньше делается. От страху Эльза вздрогнула и проснулась.
Была полночь, стало быть, время похорон. Ибо тетка Акватинта распорядилась, чтобы её хоронили ровно в полночь. Всё должно было происходить по-настоящему печально и торжественно!
По главной улице, где потушили все фонари, в неверном свете смоляных факелов тянулась похоронная процессия. Над каждой дверью развевалось траурное полотнище, из всех окон доносились душераздирающие рыдания, а на рыночной площади в знак скорби была воздвигнута арка с такой надписью:
Пышущие здоровьем крепыши седели от переживаний прямо на глазах, в нижнем городе уровень пролитых слез поднялся до второго этажа, и множество лошадей, запряженных в повозки с грузом траурных венков, захлебнулись, хвост же погребального шествия с величайшим трудом поспевал за гробом на яликах и двойках распашных. Целых три священника разом произносили надгробное слово, стоя с трех сторон разверстой могилы.
Но вот здесь-то как раз, над могильной ямой, никак не устанавливался скорбный покой. Дело в том, что Эльза тоже проснулась и пришла на кладбище. Правда, на ней было черное-пречерное траурное платье и черные-пречерные перчатки, но над воротничком вдруг — раз! — выглянула полоска ослепительно белой кожи. И тут факелы потухли, черные сюртуки сделались яркими и пестрыми, точно карнавальные костюмы на масленицу, проповедники засияли, будто на крестинах, почтенные кумушки начали хихикать, и даже в гробу тревожно застучали кости. Можно было опасаться самого худшего! И вдруг откуда ни возьмись прискакал громадный черный волк-печальник, на бегу он громко и вполне внятно ворчал: