— Нет, — сказала она, — устам поэта этого мало. Вы можете осмелиться на большее. — Тут она быстро обняла его и легко поцеловала в губы. — А теперь ступайте и спите хорошо! Нет, не так: спи хорошо! Кого я поцеловала, тот уж мне не чужой, тому я говорю «ты». Ну, спокойной ночи, пусть тебе приснится что-нибудь красивое про Делибаб, а лучше — про Ирму, так меня крестили, а то имя — оно для афиш.
Она дернула звонок, дверь сразу отворилась, и на пороге показалась старуха, в которой Ганс будто узнал давешнюю хозяйку лавки материй. Но он усомнился в своем предположении, потому что старуха поглядела на него отчужденно и с удивлением.
Взволнованный, в смятении от всего пережитого, Ганс медленно пошел домой — по улице, потом через замершие в этот час торговые ряды. Его друг уже лежал в постели, но не спал и встретил Ганса испытующим взглядом.
— Что-то долго тебя не было, Ганс, — сказал он.
— Завтра, завтра всё расскажу, — ответил юноша. — Сейчас не могу, очень устал. Доброй ночи!
Он бросился на постель, но сон не приходил. На губах он всё ещё ощущал нежное прикосновение прелестного рта, пылающие черные глаза глядели на него, словно была не темная ночь, а ясный день. «Ирма!»- вновь и вновь повторял он её необычайное имя и как наяву видел стройную сверкающую фигурку, то взмывающую ввысь в смелом прыжке, то плавно покачивающуюся в седле. Кровь гулко стучала у него в висках. Неужели это дивное создание и вправду живет на земле, неужели оно так доверчиво приблизилось к нему… Разве можно поставить рядом с нею хоть одну его «первую любовь», которых он, впрочем, насчитал четыре, чего стоят они и все их смирные радости и печали по сравнению с волшебством первой всесильной страсти!
Ранним утром Ганс уже сидел за письменным столом и мучился, пытаясь сочинить стихи в честь Ирмы. Обычно, если он хотел воспеть в стихах какую-нибудь девушку, дело шло без сучка без задоринки, сегодня же слова его не слушались, любая изысканная фраза казалась убогой в сравнении с бурей, бушевавшей в его груди. Фантазус, который ходил вокруг с видом не то насмешливым, не то сочувственным, оставил наконец напрасные старания хоть что-то выведать. «Снова кто-то в сотый раз глупость совершает!»- продекламировал он из своего любимого Гете, которого к тому же неплохо знал. Тут он увидел, что друг-молчун порвал начатый листок и выбежал из дома.
Мысль о том, чтобы нанести утренний визит своей красавице, Ганс скоро отбросил. Поэт боялся, что в ярком свете дня она удивится, как могла найти в нем при свете звезд нечто особенное. Углубившись в мечтательную задумчивость, он брел по городу — воровато прошмыгнул мимо университета и увидев в витрине ювелира необычные серьги, решил их купить и зашел в лавку. Это были довольно массивные золотые кольца, которые, должно быть, случайно попали сюда из южных стран, где подобные украшения не редкость; наверху кольца скреплялись рубинами. Ганс вспомнил, что у Ирмы в ушах были маленькие тонкие колечки, и представил себе, как красиво будут сверкать алые рубины под развевающейся гривой её темных волос. Цена серег значительно превышала его возможности — камни были настоящие и очень дорогие, как уверял хозяин, но покупка всё же состоялась: Ганс отдал в залог ювелиру свои большие золотые часы, доставшиеся ему в наследство от деда, — лишь на время, успокоил его ювелир, он будет платить за серьги в рассрочку и постепенно выкупит семейную реликвию.
Влюбленный юноша ушел, очень довольный своей покупкой, и провел остаток дня в бесцельных прогулках, с нетерпением ожидая вечера. Наконец труба возвестила, что долгожданный счастливый час настал; он поспешил удостовериться, что его вчерашнее место в ложе не занято. Но сегодня наплыв публики был гораздо меньше, нижние ряды наполовину пустовали, в ложах же лишь кое-где сидели отцы города в окружении чад и домочадцев. Влюбленный поэт не мог понять, почему тех, кто хоть раз видел Фею Делибаб, не тянет с неодолимой силой в цирк каждый вечер.
В самом деле, несмотря на полупустой амфитеатр, наездница превзошла сегодня самое себя и в своем отчаянном искусстве, и в нарядах, которые с ещё большей изысканностью подчеркивали её прелесть. Только молодые офицеры, стоявшие внизу у барьера, остались по-прежнему ей верны и встретили её ещё более восторженно, чем накануне. Ганс же всем сердцем отдался созерцанию и даже забыл аплодировать, да и слишком жалкой похвалой казались ему обычные аплодисменты там, где являлись величайшие чудеса смелости и грации.
Этим извинился он и перед нею, когда после второго выступления наездница, как и в первый вечер, поднялась к нему в ложу.