Огоньки принялись тут скакать и метаться, хохотать, веселиться, а потом спросили перевозчика:
— Что это старец такое говорил?
А потом они весьма бестактно ляпнули:
— Что ж из того?! Это были не птицы, а просто видения.
Перевозчик добрался как раз до середины потока, опустил он шест в воду, доставал тот ему только до плеча; опираясь на него изо всех сил, смог перевозчик с трудом миновать стремнину.
— Есть ли у тебя знакомые на том берегу?
Будут рады они тебя видеть? — продолжал он расспрашивать старца.
— Многих там я увижу, и конечно же будут рады они встретиться со мною, нет сомнения в том.
— Но ведь это надежда, которая может быть обманчивой. Старое обрело там теперь новые формы. Ведь недаром говорят: что город — то норов.
Назову я старца Теофрастом.
Вот приткнулся челн к берегу — хотя нет, незаметно было вовсе этого соприкосновения, — и пошел Теофраст вперед, не разбирая пути-дороги. Было легче ему идти, чем на том берегу. Ярче были краски и цвета вокруг, хоть и стали они более размытыми, расплывчатыми. «Я уже начинаю подумывать о том, не полететь ли мне просто, чем вот так мерить эту землю шаг за шагом», — сказал он сам себе.
Место, по которому он шел, было равниною зеленой. Шел вперед он, безо всякой цели, не был мужем он целеустремленным. Всё вокруг заливал неясный, призрачный свет, и никто не знал, откуда он берется. Теофраст был уверен, что причина тому не светило небесное, вроде солнца, а, быть может, и сам он есть источник сумеречного света; мысль сия не давала ему покоя.
Вскоре убедился он в правоте своей, когда понял, что может включиться в бесконечный процесс творения. Стоило ему подумать о льве, как уже царь зверей с желтой гривой шагает подле него: несомненно раньше его здесь не было. К собакам Теофраст был привычен, много доводилось ему в жизни с ними встречаться. Вот ещё давеча подкормил он неказистую дворнягу паромщика. Но соседство льва было для него непривычным и вызывало тоску. Лев не уходил. Попытки отвлечь его не увенчались успехом.
Несомненно, хищник проявлял привязанность к своему создателю: вполне возможно, эта привязанность доходила до любви, хотя, впрочем, Теофраста это нимало не радовало, соседство льва по-прежнему было непривычным.
Теофраст старался подбодрить себя: в этой стране предстоит ещё ко многому привыкнуть, — так говорил ему внутренний голос. А потом — вокруг — приятный ландшафт, холмы и склоны, деревья и кусты, озера и ручейки; всё открылось ему доверчиво и кротко, как в садах Эдема. Где ещё мог появиться такой ручной, человеколюбивый лев? «А может быть, — подумал он, — я в раю?»
Так размышлял он и не заметил, как очутился средь темных скальных дубов: гигантские стволы, гигантские верхушки, и лет им сколько — не счесть, — лев был по-прежнему рядом, — и вдруг что-то коснулось его головы.
Будь он на той стороне реки, он испугался бы необычайно: прямо над ним появилась голова зеленой змеи, а длинное тело, кольцо к кольцу, обвивало черную корявую ветвь. Как уже говорилось, не испугался Теофраст ничуть, только застыл от изумления, и тут у него непроизвольно вырвался вопрос:
— Не ты ли тот самый змий, что в саду Эдема искусил Еву и обрек Адама на страдания?
— Угадал, верно, — ответствовала змея, — это я. Правда, я и самое себя обрекла на страдания.
Замолчала она после этого, да и не нужно было говорить ничего, чтобы странник её понял. «Знаю я, — подумал он, — ей не надо говорить, чтобы быть услышанной! Знаю я, ты ведь как дома — и тут и там».
— Да, — послышалось шипение, — только третьего мне не дано.
Теофраст решил, что отдыхать в компании со змеей — не так уж и плохо. Прекрасная рептилия была того же мнения. Неподалеку стояла маленькая бронзовая нимфа, оберегавшая кристальную воду ручья, что пробивался из скалы и падал в гранитную чашу, откуда, пенясь и бурля, он мчался вдаль. «Лев тут же утолил жажду, а господин его уселся поудобнее, опустив на землю кожаную суму, из которой он время от времени доставал себе что-нибудь поесть.
Кто же был, собственно, этот Теофраст?
Даже он сам не в состоянии был дать ответ. Если верить отражению, которое появилось, когда он склонился над гранитной чашей, то был он пилигримом в рясе и с посохом.
Быть может, странствовал он уже лет восемьдесят или больше. Был тот путь — путем познания, говорил он сам себе; понял он это недавно, хотя странствовал он всё от места к месту давно, шел от цели к цели, а по сути — безо всякой цели.