Оперин сам перебил себя и рассмеялся:
— Он обстрижет зверюге когти, а потом давай отращивать их; то голодать его заставит, то накормит до отвала, то посадит зверя в клетку, то опять по кругу примется гонять. То хлороформу даст ему, а то устроит вивисекцию. Но тот не умер. И раз уж прикончить зверя не дано, он стал верхом на нем прогулки совершать.
Рассмеялся тут и Теофраст. А потом он посерьезнел.
— И тем не менее, — так продолжил он, — его прикончил, как, впрочем, и тебя, — неумолимый удар неисправимо коварной бестии; и потому с ним лучше дела не иметь.
Боже мой, ведь не об этом же речь!
Лев заурчал смиренно. Он всё лизал лапу и делал вид, что ничего не слышит. А вот змея вдруг оживилась.
— Я знаю твоего господина, — начала она, — гораздо лучше тебя, милый Оперин. В свое время мы были лучшими друзьями.
После чего она разразилась длинной проповедью:
— Недооцениваете вы оба славного Бомбаста! Как можно насмехаться над учителем, которого сам Бог наделил высочайшей человеческой мудростью! Я со своей стороны содействовала тут немало, когда он, как это случается порой, не проявлял должной щедрости. А что касается вот этого высокочтимого льва, то он потомок того самого отца всех львов, и он играет с человеком, как играл с ним его родитель. Без этого скучным было бы его существование. В одной глубокой, темной пещере стоит крест, подле него — лампада. И вот уж много тысяч лет горит она, хотя никто не подливает масла и не меняет в ней фитиль. А на кресте распято божество, сей бог велел себя распять, стремясь познать страдание. Ведь, как известно, без страдания нет радости.
Тут пилигрим добавил:
— Это правда! Нет без страдания радости, без здоровья — болезни, и без опасности — уверенности нет. Я сам познал, сколь благотворно ощущение такое, — ведь сколь возвышеннее бытие, когда во власти пребываешь свирепой переменчивости льва, а не в ложной уверенности в надежности лениво-сонной жизни.
Мимо прошли четыре огонька — бог знает откуда они появились, — оживленно и шумно болтая друг с другом: отблески их мерцающего света отразились на золотой короне зеленой змеи, скользнули по гриве льва, осветили пилигрима и Иоганна Оперина. Надо сказать, что впервые эти восемь живых существ смогли увидеть себя в таком неземном блеске, и это длилось так долго, что они успели рассмотреть друг друга.
Донесся обрывок фразы одного из огоньков:
— Без опасности нет безопасности. Но в конечном счёте, без света нет тьмы!
— Объясни мне всё-таки, — снова вступил Оперин, — почему ты отринул твердую почву под ногами и повлекся в междуречье? Ведь та истина, что попадает на землю и тут же истлевает, подобно фитилькам тех огоньков, — к чему тебе такая? Её ведь много на земле.
— Зато людей таких, как ты, там мало.
Тот продолжал:
— Исчерпывающий ответ может быть дан лишь после длительного пребывания здесь. Пока ещё неясно — свершился переезд сей по доброй воле или нет, а также мне неясно — было ль то впервые иль свершал ты это сотни тысяч раз. Быть может, ты подумаешь: ну и память у тебя! И всё же на это можно возразить: воспоминанию должно предшествовать забвение. Поток воспоминаний без берегов и без преград уподобляется всемирному потопу, который поглощает всё и губит всё живое — растение, зверя, человека.
— Мне думается, что наш отче лишь дергает за веревочки, заставляя плясать своих кукол, и куклы пляшут, и ты такая же кукла, как и я! — с неожиданной резкостью заметил Оперин.
Пилигрим:
— На это может дать ответ змея.
— Я не оспариваю власть владыки. В противном случае мне бы пришлось сознаться в свершении более тяжкого греха, чем просто искушение яблоком Евы и Адама.
Так сказала змея и потом продолжала:
— Вот перед нами гость наш, пилигрим, мой друг, в его лице пред нами предстает творенье, которое имеет с ним немало сходных черт.
Ведь я, когда был он ещё ребенком, существовала рядом с ним. Еще тогда, когда он мальчиком из тоненькой соломинки пытался выдуть мыльный пузырь, что отливал тончайшими оттенками радуги, он создавал свой шар земной, как будто мир реальный, в котором жил он; мир, созданный Творцом, не существовал на деле, и лишь ему дано было его сейчас вот сотворить: и то, что виделось ему в небесной синеве, пытался он открыть для всех людей, те же, не видя ничего, над ним лишь потешались. Но постепенно он научился отменно разукрашивать свои творения, и теперь, как это ни странно, находилось всё больше дураков, которым те воздушные замки казались просто верхом красоты, и они тут же вселялись в них. Кто знает, может быть, все мы здесь, и ты, конечно, сейчас находимся в одном из замков, сотворенных им, что долго он скрывал.