Объективность летописца заставляет, однако, отметить тот факт, что до конца эту великую традицию королевства «Молчок» поддерживали в основном должностные лица, простой народ спустя некоторое время снова принимался болтать языком. Но правительство в своих обращениях к народу традицию сохраняло. И постепенно священный белый шрифт (scriptura alba regia) и высокочтимый немой язык, став прерогативой правительства, приобрели, подобно средневековой латыни, культовый характер. Исторические заявления, касающиеся жизни народа, переговоры с соседними государствами, решения, принимаемые королем, передавались исключительно немым способом и печатались белым шрифтом, в полном соответствии с важностью сообщения. (Как-то раз один молодой король посчитал себя вправе ввести новшество; он решил, что раз можно разговаривать молчком и писать белым по белому, значит, точно так же можно браниться, кричать и петь, пользуясь какими угодно словами, а кроме того, и печатать черным по белому. Однако новшество не привилось; короля свергли, старый путь оказался надежнее.) Жителей приучили к тому, что критиковать злоупотребления следует молчком, а жалобы подавать только в виде белописного текста. И все жалобы незамедлительно рассматривались, и по каждой принимались соответствующие меры.
В странах, где любят болтать языком, собрания народных представителей называются парламентами, молчуны свое собрание назвали силенкориум.
Сразу после выборов депутаты выстраивались в просторном зале напротив своих министров, торжественно приветствовали друг друга, пили пиво или слабый чай за счёт государственной казны и полчаса раскланивались по сторонам — соседям, министрам, портретам государя на стенах (из-за поклонов зал называли также «гимнастическим», и становиться депутатами рекомендовалось прежде всего людям преклонного возраста), затем полагалось постоять и помолчать, улыбаясь друг другу и обмениваясь взглядами, пока колокольчик председателя не возвестит об окончании дискуссии. Находились, правда, такие далекие от государственных интересов люди, которые утверждали, что этот старинный обычай очень удобен для затыкания ртов. Мол, с его помощью правительство может делать всё, что захочет. Но те, кто мыслил здраво, доказывали, что в королевстве есть всё, что и в других странах, есть порядок и злоупотребления, есть судопроизводство и коррупция, и что касается злоупотреблений и коррупции, то их даже больше, чем в других странах. А следовательно, незачем снова вводить в обиход разговор и черный типографский шрифт.
Между прочим, с юга к королевству «Молчок» вплотную подступало герцогство «Свобода». И подобно тому как в королевстве ценили слово и почитали язык и поэтому изъяли их из повседневного обращения, в южном герцогстве ничуть не меньше дорожили свободой: её хранили во дворце самого герцога в укромном месте и никого к ней близко не подпускали. Раз в год ко дворцу направлялись процессии герцогских свободовиков, перед зданием дворца они распевали свои громогласные песни и торжественно клялись герцогу, что будут защищать свободу, чего бы это ни стоило. Затем на балкон выходил сам герцог, он говорил, что передаст свободе их клятвенные заверения, и зачитывал бюллетень о состоянии её здоровья. Можно было не сомневаться, что у герцога относительно свободы самые серьезные намерения: по всей стране он настроил тюрем и острогов, чтобы отражать все посягательства на свободу, которые постоянно совершают люди.
Для тех, кому интересно знать, как выглядела свобода в то время, когда её ещё можно было встретить среди жителей герцогства собственной персоной, сошлемся на сообщение дворцовой прислуги. По её словам, это была маленькая сгорбленная старушка, которая часто кашляла и сплевывала в носовой платок; герцог водил её за руку; при ходьбе она опиралась на палку, должно быть, плохо видела.
Некоторые придворные говорили, что, несмотря на неряшливый вид, это была учтивая пожилая дама. За столом герцог рассказывал ей о событиях в стране, ковыряя вилкой в тарелке, она рассеянно слушала и меланхолично улыбалась: «И что им, собственно, от меня надо? Не понимаю. В конце концов, всему свое время. Я ведь только предрассудок». Но герцог всегда был о ней высокого мнения и считал свободу своим самым ценным достоянием — жемчужиной, украшающей его корону. Он постоянно следил за тем, чтобы тюрьмы не пустовали, в знак уважения к свободе. «Где лучше научишься ценить свободу, как не там, где её нет», — любил он говаривать. А посему каждый житель герцогства в установленном порядке должен был хотя бы раз прогуляться в тюрьму; герцог никого не обошел вниманием. Ну а если и находился такой упрямец, который, в ярости от того, что его посадили, и впрямь затем совершал преступление, то герцог не мешкая отрубал ему голову. За непочтительное отношение к свободе.