Но это же во сне! А на самом деле не было в нем покорности! Тихий был, да и драться не любил. Но и подчиняться не любил, не терпел унижения. Однажды учитель физкультуры хотел заставить его бежать одного пять кругов по спортзалу — за то, что Валька не смог подтянуться на турнике нужное число раз, — так ох и тарарам же тогда был! На всю школу!
А дома Валька вообще не знал никаких “воспитательных мер”, обычных для мальчишек. Мать умерла, когда было ему четыре года, отец сплавил его на воспитание тетке, а сам “исчез с горизонта”. Тетка была суха, деловита, лишний раз не приласкает, но зато и пальцем не трогала. Впрочем, он и повода почти никогда не давал. Спокойный был ребенок, примерный ученик художественной школы. Не знал тогда ни единого, самого простенького приема восточного единоборства. Но впрочем, был уверен, что в случае крайней необходимости постоять за себя сумеет.
“Но ведь не постоял же однажды, в решительный момент, — безжалостно говорил он себе потом. — Дрогнул, поддался...”
И тут же вскидывался на себя: “Да! Но это была не покорность! Был расчет! Пусть я юлил, но все равно сопротивлялся! Как умел...”
А еще он думал, что до недавнего времени вся страна была как “Ад” Иеронима Босха, где чудовища пожирали, перемалывали и сжигали беспомощных людей. Но у этой беспомощности было множество причин, дело не во врожденной покорности. Она вколачивалась пулями и страхом... А может быть, сейчас, у нынешних мальчишек, она стала уже наследственной?
Ну почему эти четверо боязливо топтались под мешочным флагом и не смели возмутиться? Что сделал бы им Мухобой, если бы они подняли крик, рассказали бы о его издевательствах?
А Илюшка! Сам пришел, дал привязать, закатал рукава... Смелый, веселый Илюшка Митников, а не какой-нибудь там затюканный Сопливик...
...Крепко застучали в дверь. Стук ворвался в громкий, но уже монотонный гул дождя, в мысли Валентина.
Мухобой? Неужели, кретин такой, пришел выяснять отношения?.. Не исключено. Может, решил вернуть оружие...
Валентин вскочил. Дернул на двери задвижку и прыгнул в сторону, прижался к стене.
Через порог шагнул Сопливик. С него текло.
— Вот те на! — сказал Валентин. И подумал: “Легок на помине”.
Сопливик проговорил, вздрагивая:
— Вы там трубу оставили. Я принес... Вот...
2
В самом деле! Как он мог забыть о трубе? Тогда, кинувшись к домику, он уронил ее у березы и больше не вспомнил. Да, значит, в нервах все-таки сбой... Ведь совсем недавно из-за этой же трубы, когда ее стащили с подоконника, он прямо извелся. Чуть не плакал перед Мариной:
— Это же реликвия! Ей больше ста лет! Она от прадеда моего, адмирала Волынова, осталась! Я с этой вещью с детства не расставался!..
Марина, а следом за ней девицы-инструкторши подняли во всех группах большой шум, грозили, уговаривали. Никто, конечно, не признался, но на следующее утро труба опять оказалась на подоконнике. Ужасно жаль только, что на объективе уже не было медного венчика с узором из листьев и мелкими буквами на внутренней стороне: “Адмиралъ М.П. Волыновъ”. Видно, свинтили на память, паразиты. Они ведь всякие, нынешние детки-то...
Но все это лишь мелькнуло в голове у Валентина, пока он быстро двигался: запер дверь, бросил на постель трубу, ухватил Сопливика за локти и вынес на середину комнаты, под яркий плафон.
— Ты же дрожишь, чучело! Весь пропитался, даже в желудке дождь булькает!
— Не-а... Это не дождь, — отозвался Сопливик.
Валентин метнулся в душевую кабину. Все-таки чудесная штука эти дачные домики швейцарской фирмы! Не поскупился профсоюз! Тут и телефон, и кондиционер, и душ с маленькой квадратной ванной, и комбайн для стирки, сушки и глаженья белья! Живи и радуйся... Валентин покрутил краны, пустил очень теплую упругую воду. Душ загудел, как эхо ливня.
Валентин вернулся к Сопливику — тот растерянно стоял посреди натекшей с него лужи.
— Ну-ка, скидывай все...
— Да не... — Сопливик съежился то ли от смущения, то ли от зябкой судороги.
— Чудо ты непутевое... — Валентин присел, сдернул с него раскисшие сандалии-плетенки, стянул и шлепнул на линолеум одежонку. Сопливик не противился, только попискивал, как мышонок. Голый и несчастный, он оказался в серых подтеках, будто выбрался из болота. Валентин ухватил его за ребристые бока, вдвинул в кабинку под тугие струи. Сопливик взвизгнул, затрепыхался.
— Что? Горячо?
— Ага! Ай...
— Так надо, чтобы простуда не прилипла. Сейчас притерпишься.
— Ой... Ага...
— Что “ага”?
— Это... притерпливаюсь. Хорошо...
Он заулыбался. И, не стесняясь уже, затанцевал под теплым, совсем не похожим на уличный ливень дождем. Вскинул над собой руки. Глаза его блестели сквозь искрящуюся сетку струй. А по телу бежали мутные ручейки.
— До чего же ты перемазанный! — не сдержался Валентин. — Ни разу тут в баню не ходил, что ли?
Сопливик перестал танцевать и улыбаться. Съеженно обнял себя за плечи. Валентин разобрал за шумом воды:
— А там не помоешься...
— Почему?
— Потому что не дают... Пристают по-всякому и дразнятся. “Иди, — говорят, — все равно тебе не отмыться”...
— Свинство какое!
— Ага... Или одежду спрячут, и ходи как хочешь...
— Ох ты, мученик... Мыло на полочке, мочалка на крючке, отскребайся. А я стиркой займусь.
Прачечный комбайн был рядом с душевой. Отличная машина, сплошная автоматика. Система включилась, когда Валентин поднял крышку бака. На экранчике зажглось: “Не забудьте вынуть все из карманов загружаемой в емкость одежды”. Сервис!
В нагрудном кармане липкой и тяжелой рубашонки лежал значок со смеющимся солнышком и словами: “Пусть всегда буду я!” Без булавки. На трикотажных, похожих на тряпицу, которой мыли пол, шортиках тоже оказался карман. В нем нашелся пластмассовый жетон для игровых автоматов. Такие жетоны выдавались за хорошие поступки и образцовое поведение. Значит, Сопливик или выпросил его, или нашел, или, скорее всего, стащил... Потом под ноготь Валентину попалась твердая крошка. Похоже, что кусочек карандашного грифеля. Валентин поднес палец к свету. Под ногтем сидел малюсенький медный стерженек с резьбой.
Винтик! От кольца?
Валентин взял трубу. Там, где недавно было кольцо с узором, на не потускневшей еще меди чернели два отверстия для крепких болтиков. Валентин примерил тот, что нашел. Подходит... Открыл ножик и кончиком отточенного лезвия, как отверткой, завернул винт-малютку. Тот послушно вошел в резьбу, остался только шпенек — по толщине пропавшего венчика. Вот так. Вот вам и Сопливик... Господи, а что от него ждать?
Валентин поглядел на пластмассовую дверь кабинки. За ней — шум воды и возня. И кажется, довольное хихиканье.
“Ладно, потом разберемся”, — сказал себе Валентин. И пошвырял в машину одежду Сопливика. Агрегат плотоядно заурчал. Валентин опять обернулся к дверце.
— Сам отскоблишься или помочь?
— Не... Я сам! — откликнулся Сопливик сквозь журчание и плескание. — Только мыло в глаза...
— Ну, уж потерпи!
— Ага, я терплю...
Минут через десять Валентин извлек Сопливика из влажной жары кабинки — отмытого до скрипучести, чисто-смуглого, с розовыми пятнышками на коленках и подбородке — следами отвалившихся коросточек. Старательно вытер его с головой махровым полотенцем. Сопливик попискивал смущенно и благодарно. Проплешинки от болячек местами кровоточили. Валентин взял из аптечки пузырек с бактерицидкой и вату.
— Ну-ка...
Сопливик запищал сильнее.
— Цыц! — Валентин запятнал его желтой бактерицидкой, шлепнул по незагорелому месту, закутал в простыню и отнес на кровать. Сопливик из белого кокона весело блестел глазами.
Прачечный комбайн зазвонил и выдвинул пластмассовый поднос. На нем сухой стопкой лежала одежонка Сопливика. Отглаженная, пахнущая теплой чистотой. Майка и трусики оказались ярко-голубыми, шорты — кофейного цвета, а рубашка — салатной, с рисунком из желтых и коричневых листьев.