— Тогда зачем они это делают?
— А что они делают такого особенного? — удивился Шишкин. — Просто болеют. Просто помогают своим. Так же как мы. Только по-своему. Вон, посмотрите на аргентинцев, как разорались. Тоже ведь свинство по отношению к графу, орать под руку. Не знаете, граф понимает испанский?
— Сейчас он даже русский не понимает.
— Вот! А вы говорите!.. Сколько страстей вокруг! Им нравится. Не придумали б люди игр, откуда бы Ангелы знали, что такое настоящая страсть? Вот я, например, приобрел сегодня видеокамеру, — Шишкин достал из сумки аппарат, упакованный в фирменную коробку. — Та еще безделуха. Оператор из меня никакой, и снимать пока нечего, а как долго я об этом мечтал…
— Одолжите коробку, — попросил Оскар, и массажист перестал беспокоиться о здоровье собеседника.
— Коробку?..
— Отдайте. Камеру заберите, а коробочку дайте мне. Зачем она вам? Лишний хлам.
Саша достал из коробки дорогую сердцу покупку.
— И фломастер мне нужен, — попросил Оскар, — желательно черный.
— Чего нет — того нет.
Оскар поднялся с места, не дожидаясь конца розыгрыша, и пошатываясь, стал пробираться к выходу. Шишкин последовал за ним.
Процессия привлекала внимание подростков с аргентинскими флагами, но сет подходил к концу, оставалось решающих два удара, и крадущиеся между рядами русские скрылись почти незаметно. Мокрый с головы до ног Оскар кинулся к бару.
— Дай черный маркер! — взмолился он, вытаскивая кошелек из кармана. — Дай карандаш, которым ты пишешь цены на вывеске. Через минуту верну.
— Что-нибудь еще? — предложил бармен, доставая из кармана толстый фломастер.
— Зачем это? — удивился Шишкин, глядя на рунические символы, которые один за другим стали появляться на коробке. — Что вы пишите? — Жирная, яркая полоса маркера растекалась на атласной бумаге. Строчки, в которых были прописаны характеристики камеры, удлинялись. Ненужное затушевывалось. — Как перевести то, что вы написали?
— Не знаешь языка?
— Он для меня очень сложный.
— Надо учить, если хочешь работать с графом. Для нас это вопрос жизни и смерти, — сказал Оскар, вернул маркер и поспешил обратно на стадион.
Как и предупреждал массажист, во втором сете за графа взялись. Все расставленные на корте силы были задействованы. Одни подправляли мячи, неточно летящие в корт. Другие гипнотизировали линейных судей. Задействовано было все, даже левые мячики, которые появлялись из рукавов и в рукавах исчезали. Оскар бы дорого дал за запись этого поединка, чтобы в спокойной обстановке проанализировать действия Гидов, но времени не было. Эрнест заметил его в перерыве.
— Что ты задумал? — спросил он. Оскар поставил коробку, исписанную греографами, на рекламный щит и оперся на него локтями. — Иди, обсохни! — граф накинул на мокрые волосы полотенце, чтобы не видеть своей физиономии на экране.
— Не дрейфь, крошка! Прорвемся, — ответил Оскар.
Он открыл бутылку воды, подаренную Сашей Шишкиным, вылил половину в прибор, и судья на вышке перестал на него коситься, словно вдруг упустил из виду.
Солнце снова пропало с неба. Яркий свет уступил место кладбищенской лунной ночи. Оскар перебрался через рекламный щит, сел на скамейку рядом с графом и поставил коробку.
— Держись, малыш! Дядя Оскар тебя в обиду не даст.
— Гиды тебя в фонтане топили?
— Играй спокойно. Сейчас я их топить буду.
Не успел Эрнест занять место на корте, как тень накрыла Оскара. Пара ног, обутых в кроссовки невероятного размера, встала возле него. Любопытный нос свесился откуда-то из поднебесья.
— Где взял? — спросил у Оскара голос, а длинный перст указал на коробку.
— Здесь недалеко, — ответил Ангелу человек и махнул рукою в сторону парка. — Давай, крошка, давай, покажи ему, на что ты способен, — Оскар потирал ладони от нетерпения, пока мячи от ракетки его подопечного мазали мимо корта. — Давай, родной! Спокойнее, не торопись! Все получится!
Следующий мяч со свистом полетел и треснулся точно в линию. И это был совершенно честный мяч. Потому что до мяча, летающего по корту, никому, кроме аргентинца и русского, дела не было. Возле Оскара собиралась толпа.
— Давай, малыш! Смотри, куда бьешь! — переживал он, распихивая толпящихся. — Отойди, видишь, я за ребенка болею!