Вот поэтому я и согласился работать в «Табаке Катца», как услышал о них. Вообще-то работать на высоте я не люблю. Конечно, и Депрессия тут тоже свою роль сыграла, но само имя «Катц» слишком уж хорошо звучало, чтобы я смог пройти мимо. Вдобавок они были не против, чтобы я приукрашал их рекламу на свой лад — чудо, а не работа. Забавно было, когда эти ребята из телевизора приехали, взяли интервью и все такое. Я тогда рисовал моих малышек…
Слова Гёрни напомнили мне об альбоме с вывесками Катца, что я хранила в багажнике (не единственный мой экземпляр; этот, второй, я возила с собой, чтобы сверяться по нему, особенно когда натыкалась на сарай, который, возможно, уже фотографировала раньше при другом освещении или в другую погоду). Не в силах говорить от волнения, я выбралась с заднего сиденья и поспешила к багажнику, а Гёрни все рассказывал про того «мальчишку-репортера», который опрашивал его для трехминутного интервью:
— И ведь он даже не спросил, как зовут кошечек, словно это вообще не важно…
— Вот эти «малышки»? — спросила я, пролистывая альбом, пока наконец не наткнулась на снимок одной из самых изысканных его работ; снимок держался на странице при помощи самоклеящейся пленки. Четверо котят на нем жались друг к другу в куче примятой соломы; на их острых мордочках проглядывало любопытство, но все же было заметно, что они настороже: подойдите к ним на шаг ближе — и они нырнут в подстилку с головой. Даже если забыть про стог сена, они все равно выглядели в точности как котята, что родились в сарае; эти детеныши не были похожи на зверьков с рождественских открыток. Они не стали бы играть напоказ, как приютские кошечки для художника с Мэдисон-авеню; нет, то были дикие сущие дикари. Лишь счастливчику удалось бы подманить их так близко, чтобы они понюхали его пальцы, а потом умчались стремглав в дальний угол пропахшего навозом сарая; в тот самый угол, где появились на свет. Такие котята вырастают тощими, как щепка, и длиннохвостыми, крадутся по углам, словно тени, или внезапно появляются у вас из-за спины, будто бы примеряясь: стоит ли вцепиться когтями вам в ботинок, прежде чем скрыться снова. Такая кошка — вы знали наверняка! — вся иссохнет от родов прежде, чем ей исполнится три года, а к четырем живот ее обвиснет, и она приучится быть постоянно настороже.
Стоило Гёрни увидеть снимок 8×10, как лицо его засияло. Сморщенные губы растянулись в широкой улыбке, приоткрыв то, что мой собственный дед называл «мясорубкой по центу за штуку»: идеальные, пугающе ровные (словно подушечки жвачки!) зубы, сияющие металлической белизной.
— Вы сфотографировали моих малышек! Обычно они так запросто не даются, Присси и Миш-Миш ведь похожи до невозможности. Но вы ухватили их! Разрази меня гром, поймали! И свет подходящий…
— Погодите, погодите! Дайте-ка, я запишу, — сказала я и потянулась за блокнотом и ручкой, что лежали на переднем сиденье. — Итак, кто из них кто?
С торжествующей гордостью, с которой почти все мужчины его возраста хвастаются фотокарточками внуков (а порой и правнуков), Гёрни указал на каждую из кошечек по очереди. Он поглаживал эти изображения, перенесенные на бумагу при помощи химикатов, и палец его двигался с такой нежностью и лаской, словно он чесал котят под нарисованными подбородками.
— Вот эта, серая в полоску, Смоки, а вот Присси — видите, какая складная! Глаза словно у лисички, и кисточки на ушах! А справа от нее Миш-Миш. Они обе трехцветные, но у Миш пятнышек больше, чем положено…
— Миш-Миш? — переспросила я, недоумевая, как он додумался до такой клички. Ответ и удивил меня, и растрогал.