Жил-был злой воевода Гордион,Чёрная душа, совесть каменная;Правду он гнал, людей истязал,Жил во зле, словно сыч в дупле.Пуще же всего невзлюбил ГордионСтарца Мирона-отшельника,Тихого правды защитника,Миру добродея бесстрашного.Кличет воевода верного слугу,Храброго Иванушку-воина:– Подь-ка, Иванко, убей старика,Старчища Мирона кичливого!Подь да сруби ему голову,Подхвати её за сиву бороду,Принеси мне, я собак прокормлю!Пошёл Иван, послушался.Идет Иван, горько думает:«Не сам иду – нужда ведёт!Знать, такая мне доля от господа»Спрятал вострый меч Иван под полу,Пришёл, поклонился отшельнику:– Всё ли ты здоров, честной старичок?Как тебя, старца, господь милует?Тут прозорливец усмехается,Мудрыми устами говорит ему:– Полно-ка, Иванушко, правду-то скрывать!Господу богу – всё ведомо.Злое и доброе – в его руке!Знаю ведь, пошто ты пришел ко мне!Стыдно Иванке пред отшельником,А и боязно Ивану ослушаться.Вынул он меч из кожаных ножон,Вытер железо широкой полой.– Я было, Мироне, хотел тебя убитьТак, чтобы ты и меча не видал.Ну, а теперь – молись господу,Молись ты ему в останний разЗа себя, за меня, за весь род людской,А после я тебе срублю голову!..Стал на коленки старец Мирон,Встал он тихонько под дубок молодой,Дуб перед ним преклоняется.Старец говорит, улыбаючись:– Ой, Иван, гляди – долго ждать тебе!Велика молитва за весь род людской!Лучше бы сразу убить меня,Чтобы тебе лишнего не маяться!Тут Иван сердито прихмурился,Тут он глупенько похвастался:– Нет, уж коли сказано – так сказано!Ты знай молись, я хоть век подожду!Молится отшельник до вечера,С вечера он молится до утренней зари,С утренней зари он вплоть до ночи,С лета он молится опять до весны.Молится Мироне год за годом,Дуб-от молодой стал до облака,С жёлудя его густо лес пошёл,А святой молитве всё нет конца!Так они по сей день и держатся:Старче всё тихонько богу плачется,просит у бога людям помощи,У преславной богородицы – радости,А Иван-от воин стоит около,Меч его давно в пыль рассыпался,Кованы доспехи съела ржавчина,Добрая одёжа поистлела вся.Зиму и лето гол стоит Иван,Зной его сушит – не высушит,Гнус ему кровь точит – не выточит,Волки, медведи – не трогают,Вьюги да морозы – не для него.Сам-от он не в силе с места двинуться,Ни руки поднять и ни слова сказать,Это, вишь, ему в наказанье дано:Злого бы приказу не слушался,За чужую совесть не прятался!А молитва старца за нас, грешников,И по сей добрый час течёт ко господу,Яко светлая река в окиян-море!
Уже в начале рассказа бабушки я заметил, что Хорошее Дело чем-то обеспокоен: он странно, судорожно двигал руками, снимал и надевал очки, помахивал ими в меру певучих слов, кивал головою, касался глаз, крепко нажимая их пальцами, и всё вытирал быстрым движением ладони лоб и щёки, как сильно вспотевший. Когда кто-либо из слушателей двигался, кашлял, шаркал ногами, нахлебник строго шипел:
– Шш!
А когда бабушка замолчала, он бурно вскочил и, размахивая руками, как-то неестественно закружился, забормотал:
– Знаете, это удивительно, это надо записать, непременно! Это страшно верное, наше…
Теперь ясно было видно, что он плачет, – глаза его были полны слёз; они выступали сверху и снизу, глаза купались в них; это было странно и очень жалостно. Он бегал но кухне, смешно, неуклюже подпрыгивая, размахивал очками перед носом своим, желая надеть их, и всё не мог зацепить проволоку за уши. Дядя Пётр усмехался, поглядывая на него, все сконфуженно молчали, а бабушка торопливо говорила:
– Запишите, что же, греха в этом нету; я и ещё много знаю эдакого…
– Нет, именно это! Это – страшно русское, – возбуждённо выкрикивал нахлебник и, вдруг остолбенев среди кухни, начал громко говорить, рассекая воздух правой рукою, а в левой дрожали очки. Говорил долго, яростно, подвизгивая и притопывая ногою, часто повторяя одни и те же слова:
– Нельзя жить чужой совестью, да, да!
Потом вдруг как-то сорвался с голоса, замолчал, поглядел на всех и тихонько, виновато ушёл, склонив голову. Люди усмехались, сконфуженно переглядываясь, бабушка отодвинулась глубоко на печь, в тень, и тяжко вздыхала там.
Отирая ладонью красные, толстые губы, Петровна спросила:
– Рассердился будто?
– Не, – ответил дядя Петр. – Это он так себе…
Бабушка слезла с печи и стала молча подогревать самовар, а дядя Петр, не торопясь, говорил: