— Сколько же в ней страниц, тётушка Панноккья?
— Не так уж много. Всего восемьсот двадцать четыре, включая оглавление, чтение которого мы отложим на завтра… Итак,
«Глава первая. Почему не следует писать на стенах своё имя. Имя — вещь важная. Именем нужно дорожить, оно, даётся не для того, чтобы швыряться им направо и налево. Нарисуйте красивую картину, и тогда вы можете поставить под ней свою подпись. Сделайте хорошую статую, и на её пьедестале ваше имя будет как нельзя более кстати. Придумайте новую машину, и вы с полным правом можете назвать её своим именем. Только те люди, которые не делают ничего полезного, пишут своё имя на заборах и стенах, потому что больше им некуда его поставить…»
— Я согласен с этим, — заявил Цоппино, — Но ведь я писал на стенах не своё имя, а имя короля Джакомоне.
— Молчи и слушай!
«Глава вторая. Почему не нужно писать на стенах имена своих друзей…»
— У меня есть только один друг, — сказал Цоппино, — но теперь я потерял его. Я не хочу слушать эту главу, она слишком грустная…
— Хочешь или не хочешь, а придётся слушать, потому что тебе всё равно даже не пошевелиться.
Но в эту минуту зазвонил звонок, и тётушка Панноккья встала, чтобы открыть дверь. Вошла девочка лет десяти. О том, что это девочка, можно было догадаться только по её причёске — пучок волос наподобие конского хвоста, собранный на затылке. А одета она была совсем как мальчишка: на ней были спортивные брюки и клетчатая рубашка.
— Ромолетта! — воскликнул Цоппино вне себя от изумления.
Девочка смотрела на него, словно хотела что-то припомнить.
— Где мы с тобой встречались?
— Как это — где? Ведь я могу назвать тебя чуть ли не своей мамой! Тебе ничего не напоминает моя расцветка?
— Она напоминает мне кусочек мела, который я взяла однажды в школе…
— Взяла? — спросила тётушка Панноккья. — А учительнице ты об этом сказала?
— Не успела, — объяснила Ромолетта. — Как раз в это время прозвенел звонок на большую перемену.
— Превосходно, — сказал Цоппино, — можно сказать, что я сын этого самого школьного мелка. Поэтому-то я и родился таким образованным котёнком: говорю, читаю, пишу, да ещё и устный счёт знаю. Конечно, нарисуй ты меня со всеми четырьмя лапками, я был бы тебе ещё больше благодарен, но я и так очень доволен.
— Я тоже очень рада тебя видеть, — улыбнулась Ромолетта. — У тебя, наверное, есть что рассказать.
— Все довольны, кроме меня, — вмешалась тётушка Панноккья. — Насколько я понимаю, вам обоим невредно послушать, что написано в этой книге. Ромолетта, садись сюда.
Девочка подвинула кресло и, скинув туфли, уютно устроилась в нём. Тётушка Панноккья принялась читать третью главу, в которой объяснялось, почему не следует писать на стенах слова, оскорбительные для прохожих.
Цоппино и Ромолетта слушали её с большим вниманием. Цоппино — потому что был пришит и ничего другого ему не оставалось, а Ромолетта — потому что явно чего-то ждала, об этом можно было догадаться по её плутоватому личику.
Дойдя до десятой главы, тётушка Панноккья стала позёвывать. Сперва она зевала раза два на каждой странице, потом зевки стали учащаться: три на страницу, четыре, потом по зевку на каждые две строчки… по зевку на строчку… по зевку на каждое слово… Наконец последний зевок, который был продолжительнее всех прочих, и, когда рот доброй синьоры закрылся, вместе с ним закрылись и её глаза.
— Вот всегда так, — сказала Ромолетта, — дойдёт до половины книги и засыпает.
— Неужели нужно ждать, пока она проснётся? — спросил Цоппино. — Она пришила меня до того крепко, что, захоти я зевнуть, я бы не мог открыть рта. А ведь мне нужно разыскать друга, которого я не видел со вчерашнего вечера.
— Положись на меня, — сказала Ромолетта.
Она взяла маленькие ножницы и осторожно разрезала нитки, которыми был пришит котёнок. Цоппино потянулся, спрыгнул на пол, походил взад-вперёд, разминая затёкшие лапы, и наконец с удовольствием вздохнул.
— Скорее, — шепнула Ромолетта, — идём через кухню!
В кухне была кромешная тьма, и только в одном углу, примерно там, где стоял умывальник, блестело четырнадцать зелёных огоньков.
— Я чувствую кошачий запах, — сказал Цоппино, — точнее, я чувствую запах семерых котов.
— Это тётины коты.
Со стороны умывальника донеслось весёлое фырканье.
— Братец, — сказал какой-то голос, — ты, видно, не только хром, но и слеп! Не видишь, что ли? Ведь мы такие же собаки, как и ты!