— Это верно! — воскликнул Бананито. — Ведь я ничего не теряю. Уничтожить картины я всегда успею.
И он ловко соскоблил с полотна пять ног из тринадцати.
— По-моему, уже гораздо лучше! — подбодрил его Джельсомино.
— Тринадцать минус пять — восемь, — сказал Цоппино. — Если бы лошадей было две, всё обстояло бы как нельзя лучше. Простите, я хотел сказать — коров.
— Ну что ж, стереть ещё несколько ног? — спросил Бананито.
И, не ожидая ответа, он соскоблил с картины ещё две ноги.
— Прекрасно! — воскликнул Цоппино. — Лошадь уже почти как живая!
— Значит, помогает?
— Оставьте только четыре, и посмотрим, что будет.
Когда ног осталось четыре, с холста вдруг раздалось радостное ржание, и в тот же миг лошадь спрыгнула с картины на пол и лёгкой рысцой прошлась по комнате.
— И-и-го-го! Наконец-то я на свободе! До чего же тесно было в этой раме!
Пробегая мимо зеркала, висевшего на стене, лошадь придирчиво оглядела себя с ног до головы, потом в восторге заржала:
— Какая красивая лошадь! Я действительно красивая! Синьоры, я бесконечно благодарна всем вам! Окажетесь в моих краях — заходите в гости. Я с удовольствием вас покатаю!
— В каких краях? Эй, подожди! — закричал ей вдогонку Бананито.
Но лошадь уже была за дверью, на лестнице. Послышался цокот её копыт по ступенькам, и минуту спустя наши друзья увидели из окна, как гордое животное пересекло переулок и направилось в открытое поле.
От волнения Бананито даже вспотел.
— Честное слово! — воскликнул он. — Это и в самом деле была лошадь! Уж если она сама об этом заявила, волей-неволей приходится верить. И подумать только, что в школьной азбуке лошадь нарисована рядом с буквой «К» — КОРОВА!
— Скорее, скорее! — в восторге замяукал Цоппино. — Берись за другие картины!
Бананито подошёл к верблюду, у которого было так много горбов, что его портрет напоминал пустыню с уходящими вдаль песчаными холмами. Художник стал соскабливать с холста все горбы, пока не осталось только два.
— Он становится гораздо красивее, — бормотал Бананито, лихорадочно работая ножом. — Нет, этот портрет положительно становится лучше. Как вы думаете, он тоже оживёт?
— Когда верблюд будет совсем похож на настоящего, то непременно оживёт, — заверил его Джельсомино.
Но пока верблюд не желал сходить с холста, и вид у него был равнодушный и невозмутимый, словно разговор шёл вовсе не о нём.
— Хвосты! — вдруг закричал Цоппино. — У него же три хвоста! Этого хватит на целое верблюжье семейство!
Когда были убраны лишние хвосты, верблюд величаво сошёл с холста, облегчённо вздохнул и бросил благодарный взгляд в сторону Цоппино.
— Хорошо, что ты обратил внимание на хвосты, — сказал он, — чего доброго, я мог навеки остаться в этой каморке. Не знаете случайно, нет ли поблизости каких-нибудь пустынь?
— Есть одна в центре города, — сказал Бананито. — Это самая большая из наших городских пустынь, но сейчас она, кажется, уже закрыта.
— Он хочет сказать «сад», — объяснил Цоппино верблюду. — А до настоящих пустынь отсюда не меньше двух-трёх тысяч километров. Смотри только не попадайся на глаза полицейским, не то угодишь в зоопарк.
Прежде чем уйти, верблюд тоже погляделся в зеркало и остался очень доволен. Через минуту он уже рысцой бежал по переулку. Ночной стражник, увидевший его, не поверил своим глазам и начал изо всех сил щипать себя, чтобы проснуться.
— Видно, я старею, — решил он, когда верблюд исчез за углом, — мало того, что засыпаю во время дежурства, мне ещё снится, будто я попал в Африку. Нужно взять себя в руки, не то меня уволят!
Теперь Бананито не остановила бы даже угроза смертной казни. Работая своим ножом, он кидался от картины к картине и радостно восклицал:
— Вот это хирургия! За десять минут я сделал больше операций, чем все профессора в больнице за десять дней.
А картины, когда с них соскабливали ложь, хорошели одна за другой. Они становились красивыми, правдивыми и… оживали! Собаки, овцы, козы выпрыгивали из рам и разбегались кто куда.
И только одну-единственную картину художник разрезал на мелкие кусочки. Это был портрет того придворного, который требовал, чтобы его непременно нарисовали с тремя носами. Уж очень Бананито боялся, что, став, одноносым, придворный выскочит из рамы и задаст художнику головомойку за то, что он посмел ослушаться его.
Джельсомино помогал Бананито кромсать злополучную картину, и вдвоём они так расправились с нею, что она превратилась в сплошные лохмотья.