Причмокнул.
Откуда-то тянуло ароматом разваренного гороха. Чапа Лапа Га-Га-Га страсть как любил горошницу. Мог в один присест слопать полную тарелку. А если с подсолнечным либо с конопляным маслом, то и две тарелки съедал за обед.
— Фу-ты! Ну-ты! Лапти гнуты. Нет покою ни минуты! — Чапа Лапа произнёс, повернув на запах нос.
Нос у Чапы Лапы Га-Га-Га длинный. Широкий. Приплюснутый. И красный.
Поводил он носом по сторонам. Принюхался. Вобрал в себя гороховый дух, длинно выдохнул:
— У-ух-х! Давно пора бы пообедать. Хочу горошницы отведать.
А он упрямец. Он — гордец. Коли решил, тогда конец. Хоть разобьётся, но добьётся.
Поглубже снова втянул аппетитный пряный дух свежей горошницы да и пошёл по запаху, как собака по следу.
Шёл-шёл, к дому подошёл.
Обошёл дом кругом — окна все закрыты в нём.
В подворотню сунул нос — на него залаял пёс.
Как же в этот дом залезть, чтоб горошницы поесть?
Чапа Лапа Га-Га-Га отступил чуток от дома. Разбежался и… взлетел.
Он ведь Гусь. А гуси летают. Ещё как!..
Крылья широкие. Взмах могуч. Он бы легко долетел и до туч. Но на туче не ждёт обед. Ведь на туче горошницы нет. Потому-что, поднявшись до крыши, он и не полетел выше.
Лапы у него — широкие, перепончатые, ну прямо лапти. По железной крыше он не шёл, а чапал.
Чап…
Чап…
Чап…
Чап…
Дочапал до печной трубы. Сунул нос в трубу и… обмер. Даже голова закружилась, так сладко пахло разваренным, маслом политым горохом.
«Значит, горошница стоит на шестке», — решил Чапа Лапа Га-Га-Га.
Подпрыгнул и… нырнул в трубу.
А труба-то узкая. Сажи на стенках наросло… жуть! Будто чёрные водоросли оплели кирпичи. И, продираясь сквозь эту черноту, Чапа Лапа Га-Га-Га мигом перекрасился, став из белого чёрным.
Но главная неприятность — он застрял в трубе, заткнув её, как пробка затыкает бутылочное горлышко. Заткнул — и ни с места.
Чихал.
Кашлял.
Сопел и кряхтел.
Но ни с места.
Испугался и ну головой вертеть. Лапами бить. Крыльями шевелить. А потом — крутнулся волчком. Сделал рывок и пал на шесток.
Прыгнул он в трубу белым Гусем, а выпал чёрной Вороной. Черней большущего чугуна, в котором и благоухала тёплая, сочная, разваристая горошница.
Чапа Лапа Га-Га-Га подскочил к чугуну и давай горошницу уплетать. Ест да похваливает:
— Ой, вкусна!.. Ах, сытна!.. Скоро съем чугун до дна…
Расплата
Чапа Лапа Га-Га-Га насытился. Теперь он выбирал только самые крупные горошины. Неспешно подхватывал их клювом. Неторопливо глотал. Подумывая, где бы прилечь да соснуть часок-другой.
А в это время… Рыжий Котище… Зубастый ротище… Во-от такой хвостище… Длиннющие когтищи… Неслышно и неприметно подкрадывался к шестку, на котором пировал Чапа Лапа Га-Га-Га.
Подкрался Рыжий Котище. Выгнул спину. Подобрал лапы. Да ка-а-ак прыгнет на шесток.
— Держи вора!.. Лови вора! — завопил Рыжий Котище.
Еле успел Чапа Лапа Га-Га-Га выскользнуть из кошачьих когтей, увернуться от кошачьих зубов.
Скакнул он с шестка на стол. Тут его и увидела сердитая хозяйка. Схватила она скалку и прихлопнула бы Чапу Лапу Га-Га-Га, если б тот не перелетел в горенку.
Началась погоня-свалка. В воздухе мелькает скалка. Скачет Кот, разиня рот. Не мяукает — орёт:
— Держи вора!.. Лови вора!..
Два горшка упали с полки. Разлетелись на осколки. Рухнул фикус с табуретки. Вылетел скворец из клетки. Из распоротой перины белый пух летит на пол. Перевёрнута корзина. Опрокинут круглый стол. От удара балалайка разлетелась на куски.
Ах! — воскликнула хозяйка. И схватилась за виски. Со стены ружьё сняла. Быстренько курок взвела.
Чапа Лапа крикнул «мама!». Чапа Лапа грудью в раму. Вышиб стёкла. Пал в кустах. А ему вослед б-б-ба-бах!!
Хромая да охая, приседая да кашляя, Чапа Лапа Га-Га-Га еле доковылял до родного дома.
Был он грязный и лохматый. Весь ощипанный, помятый. Нос расквашен. Глаз подбит. Лапа правая болит. Под крылом торчат занозы. На глазах блистают слёзы.
Встал, качаясь, у дверей:
— Отворите же скорей. Ради бога отворите. В дом несчастного впустите. А не то вот тут свалюсь. И уже не подымусь.
Подбежали к нему друзья. Подхватили его друзья. Потащили скорей на Туру.
И взялися все за дело, чтобы друг опять стал белым…
Оттирали сажу щёткой. Отмывали чернь вехоткой. И шампунем поливали. Натирали мылом. Чтобы снова.