В настоящее время, когда каждая страна восстанавливает богатство своих легенд и сказок, делается ясно, что все они — похожие друг на друга — имеют своим источником глубокую древность. Любопытнейшая вещь, оставленная нам египетскими папирусами, собранными благодаря моему собрату Руже, — без сомнения, сказка, напоминающая приключения Иосифа. Что такое сама Одиссея, как не собрание басен, которыми Греция восхищалась ещё в колыбели? Геродот, точнейший из путешественников, в то же время самый неверный из историков оттого только, что в искренний рассказ лично виденного беспрестанно мешает сказки, которые ему рассказывали. Ромуловская волчица, Егерийский фонтан, детство Сервия Тулия, мак Тарквиния, подвиг Брута и много тому подобного, всё это сказки, обольстившие легковерие римлян. Мир имел своё детство, ложно называемое древностью, и в то время человеческий ум создавал эти рассказы, восхищавшие мудрецов, а теперь — когда человечество состарилось — занимающие только детей.
Но самое странное обстоятельство, которого и предвидеть было нельзя, состоит в том, что все эти сказки имеют одну связывающую нить. Внимательно проследя за ней, непременно всегда придёшь к началу её — к Востоку.
Если кто-нибудь из любопытных желает убедиться в этом неоспоримом факте, то пусть обратится к учёным комментариям Панха-Тантра, которые приносят большую честь учёности и проницательности М. Бенфея. Легенды, волшебные сказки, басни, былины, новеллы — всё это идёт из Индии. Она одна даёт всем этим творениям канву, по которой каждый народ вышивает сообразно своим национальным вкусам. Восток предлагает первоначальную тему, а Запад только её варьирует.
Этот факт имеет большое значение для истории человеческого ума. Кажется, будто каждому народу Провидение дало своё назначение, за пределы которого он переступить не может. Греция получила в удел чувство красоты и поклонения ей. Римляне — это грубое племя, родившееся для несчастия мира — создали механический порядок, внешнее послушание и царство администрации. На долю Индии досталась фантазия: от этого народ её по сю пору остался ребёнком. В этом её недостаток, но зато она создала те поэмы первых веков, которые осушили столько слёз и заставили впервые биться столько сердец!
Каким путём проникли сказки на Запад? Не видоизменились ли они сперва у персов? Не обязаны ли мы сказками арабам, евреям или просто тем морякам всех стран, ко торые, как Синдбад из «Тысяча и одной ночи», распространяли их повсюду? Разработка этого вопроса уже нячата и когда-нибудь приведёт к неожиданным выводам. Сравнивая, например, неаполитанский Пантамерон с греческими сказками, изданными два года назад г. Ганом, ясно видно, что Средиземное море имеет свой цикл сказок, в которых постоянно являются Сандрильона, Кот в сапогах и Психея. Последняя сказка пользуется безграничной популярностью. С рассказа Апулея до сказок Перро видоизменяется история Психеи. По большей части герой их является в виде змея или даже свиньи, но первообраз этих сказок всегда проглядывает в этих вариантах. Всё в этих сказках есть: и злые сёстры, мучимые завистью, и нежные красавицы, борющиеся между любовью и любопытством, и тяжкие испытания, ожидающие бедное дитя. Но здесь, как и везде, Греция только даёт поэзию и грацию всему, до чего касается; самый же вымысел принадлежит не ей. Легенда эта живёт на Востоке, и оттуда она перешла в сказки всех народов. Часто она рассказывается иначе: женщина является в образе обезьяны или птицы, а мужчина наказывается за любопытство. Что такое «Ослиная шкура», как не вариант той вечной сказки, которою столько веков убаюкивают больших и малых детей?
Достаточно ли всего того, что я сказал, чтобы дать почувствовать мыслящим людям, что можно, не унижаясь, любить волшебные сказки. Если для ботаника не существует такой травки и такого мха, которые бы ему не представляли интереса и не объясняли бы какого-либо закона природы, то с чего же презирать эти домашние легенды, прибавляющие любопытную страницу к истории человеческого разума.
Философия тут остаётся тоже в выигрыше. Нигде нельзя так жизненно изучить характер одной из могущественных наших способностей — способности, которая, освобождая нас от времени и пространства, выносит нас из нашей обыденной грязи и открывает перед нами бесконечность. В волшебных сказках воображение царствует нераздельно, в них оно ставит свой идеал справедливости и потому, что бы там ни говорили, а сказки — нравственное чтение. Обыкновенно говорят, что в них нет действительности. Потому-то они и нравственны. Матери, любящие своих детей, не засаживайте их рано за историю: дайте им помечтать, пока они молоды. Не закрывайте их сердца первому дуновению поэзии. Ничто меня так не пугает, как резонёр-ребёнок, который верит только в то, что осязает. Эти десятилетние мудрецы бывают в двадцать лет дураками и, что ещё хуже, эгоистами. Пусть дети негодуют с ранних лет на Синюю Бороду, чтоб потом у них осталось хоть немного ненависти к насилию и несправедливости, если даже они и не прямо их коснутся.
Между сказками немногие могут по изобилию и наивности соперничать с норвежскими и исландскими. Удалённые в уголок мира старые предания сохранились там чище и полней чем где бы то ни было. Правда, от них нечего требовать миловидности и грации итальянских сказок — они грубы и дики, но потому-то они и лучше сохранили в себе дух древности.
Как и в Одиссее, в исландских сказках преимущественно восхищаются силой и хитростью. Но эта сила всегда служит справедливости, и хитрость употребляется только для обмана злых. Улисс, ослепляющий Полифема и смеющийся над бессилием и яростью чудовища, есть первообраз всех гонимых, подвиги которых сокращают долгие вечера в Норвегии и Исландии.
Никто не располагает к себе более этих ловких воров, которые всюду входят, всё видят, всё берут и которые, в сущности, лучшие люди в мире. Все эти похождения, конечно, понятны в эпоху, когда царствует грубая сила и когда один ум заменяет свободу и право.
Я выбрал из этих сказок две. Первая слегка напоминает нам безумие Брута и переносит нас во времена кровавой мести, которая не исключительно принадлежит германскому племени, но сохранила у него свою грубейшую форму. Легенда о Бриаме — воплощённый салический закон. Очевидно, наши предки во времена Клодвига считали самым добродетельным сыном и хорошим воином того, кто силой и хитростью мстил за убитого отца…
Сказка о Бриаме-дураке
Когда-то в Исландии жили король с — королевой и управляли народом.
Королева была тиха и добра, и о ней совсем не говорили, но король был жесток, и все, боявшиеся его, превозносили королевские добродетели и милосердие. Благодаря своей жадности король имел столько ферм, скота, мебели и драгоценных вещей, что потерял им счёт; но чем больше были его богатства, тем ненасытней становился король, и горе было всякому — будь то богач или бедняк — попасть под королевскую лапу.
В конце парка, окружавшего королевский замок, стояла хижина, в которой жил старик крестьянин со старухой женой; всё их богатство было в семерых детях. Для содержания этой большой семьи бедняки имели одну корову, по прозванию Буколда. Это была славная скотина — белая с чёрными пятнами, с маленькими рогами и большими кроткими, грустными глазами. Впрочем, красота Буколлы не главное ее достоинство.
Главное было в том, что доили её три раза в день и никогда меньше сорока кружек не выдаивали. Буколла так знала своих хозяев, что в полдень сама шла домой, неся полное вымя, и мычала, призывая к себе, на помощь. Тогда в хижине бывала большая радость.
Однажды, отправляясь на охоту, король переходил луг, на котором паслись его стада; на беду случилось так, что Буколла затесалась в королевское стадо.
— Какое у меня славное животное, — сказал король.
— Ваше величество, — отвечал пастух, — эта корова не ваша: это Буколла, корова старого крестьянина, который живёт вон в том домишке.
— Я хочу её иметь, — ответил король.
Во время охоты король только и говорил, что о Буколле. Возвратившись вечером домой, он позвал к себе начальника гвардии, такого же злого, как и он сам, и сказал ему: