— Говорите, генерал, вы меня пугаете. Разве государство находится в опасности?
— Да, государь, над вашим величеством глумятся; нацию Ротозеев оскорбляют. Король Остолопов не знает пределов своей дерзости. У меня в руках все доказательства вот в этих письмах. Да он у нас подавится своими ругательствами, отсохни у него проклятый язык. Виноват, государь, я старый солдат, не умею полировать выражения.
— Хорошо, — сказал Гиацинт, улыбаясь. — Садитесь, генерал, я вас слушаю.
— Государь, — начал барон, — королева, ваша родительница, сохрани её Создатель, великая и мудрая государыня! Но в течение шести лет она только о том и думает, чтобы жить в мире со всеми соседями. И что же из этого вышло? То, что я предсказывал. Эти шельмы Остолопы работали, фабриковали, покупали, продавали, разбогатели; расплодились они, как кролики, и теперь эти господа нас в грош не ставят. Смеют говорить, нас, мол, так же много, да мы-де такие же храбрые, да коли вы, Ротозеи, в наши дела будете соваться, так мы вам покажем виды.
— И вас это тревожит, генерал?
— Не тревожит, государь, а только мне досадно. Коли эти прохвосты будут у себя хозяевами, тогда мы перестанем быть великою нациею. Перед Ротозеями, значит, уже не трепещет земля; мы унижены.
— Вы так думаете, любезный мой барон?
— Государь, это общий голос. Вот уже шесть лет держат под ружьём пятьсот тысяч человек; их одолевает нетерпение. Шесть лет офицерам нет производства; армия скучает; армия чувствует себя униженною. Прошу вас вникнуть; так не может продолжаться; ружья выстрелят сами собою.
— Но, генерал, я должен щадить мой народ, я не могу вести войну потому, что благоденствие моих соседей растёт и что мои офицеры хотят производства. Нужна же, по крайней мере, причина.
— Я уже докладывал, что король Остолопов произнёс дерзкие слова. Должен ли я буду повторять его гнусные выходки?
— Чтобы обидеться ими, — сказал Гиацинт, — должен же я их знать?
— Государь, эти конфиденциальные письма извещают меня, что, узнав о вашем нездоровье, король Остолопов, после обеда, сказал своему брату, великому герцогу, в присутствии своих адъютантов: „Что вы думаете об этом крестнике фей? Падает в обморок от фейерверка!“ А великий герцог отвечал: „Я бы не прочь был встретиться лицом к лицу с этим молодчиком. У меня, должно быть, на ладони больше волос, чем у этого молокососа на подбородке“.
— Он сказал: „У этого молокососа“! — вскрикнул Гиацинт, вставая, весь бледный от гнева.
— Да, разрази его гром! Он сказал: „У этого молокососа“. Газеты повторят, армия узнает, народ Ротозеев увидит, что его оскорбляют в особе вашей.
— А! Великий герцог хочет встретиться со мною лицом к лицу, — сказал Гиацинт, стиснув зубы, — мы доставим ему это удовольствие, и скоро.
— Браво, государь! — закричал барон Бомба. — Вы достойный сын вашего неустрашимого родителя! Не будем терять ни минуты. Всё готово: арсеналы переполнены снарядами, в магазинах всего вдоволь, армия укомплектована; без малейшего труда можно собрать триста тысяч человек на границе и захватить врага врасплох. Вам надо же показаться жителям провинций. Извольте ускорить ваше путешествие. Я сосредоточу войска, будто для смотра, и вдруг, когда противник будет чувствовать себя в полной безопасности, ему отправят громовой ультиматум, на него бросятся, его раздавят. О, государь, когда в ваших юных руках будет развеваться по ветру наше старое знамя, какая радость вашему народу! Какие восторги в армии! Какой всеобщий энтузиазм! Государь, при этой мысли я невольно плачу; позвольте старому солдату вас обнять.
— Благодарю, генерал. Я под вашим начальством хочу сделать мою первую кампанию. Не выдавайте нашей тайны и всё приготовьте. Мы отправимся, когда вам будет угодно.
— Завтра же. Будьте уверены, я, как тень, не отстану от вас ни на шаг. Но дозвольте мне дать вам совет. Там нас хватит на всё, но здесь необходим ум твёрдый и решительный, который не дал бы охладеть народному воодушевлению и, в случае надобности, заставил бы страну выставить в поле последнего человека и выдать последнюю копейку. Общественное мнение указывает на одного человека, способного выполнить это трудное дело, — на графа Туш-а-Ту.
— Не говорите мне о нём, — сказал Гиацинт. — Граф оскорбил меня своим высокомерием.
— Государь, простите старого солдата; граф держит всю администрацию в руке; он один…
— Довольно, генерал; до завтра.
Прямо от короля суровый воин побежал в один дом, где ждал его отставной министр.
— Победа, любезнейший граф, — сказал он. — „Молокосос“ наделал чудес: война решена; ребёнок у нас в руках, и мы его вышколим по-своему.
— А моё место? — спросил Туш-а-Ту.
— Возня была. Государь оскорблён вашею отставкой. Я, впрочем, надеюсь.
— Благодарю, любезный барон. Век не забуду вашей услуги.
— Рука руку моет, любезный друг, — сказал генерал. — Вы тоже не забудьте, что вы мне обещали. Коли я рискую шкурой, так за то я хочу быть князем, там невесть каким, и при княжестве чтоб были большие владения.
— Это уж ваше дело, — весело сказал граф. — Разбейте сначала неприятеля, а насчёт остального положитесь на меня.
— А вы поскорей министром-то сделайтесь, — сказал барон. — Мы ведь завтра едем.
— Будьте покойны, генерал. Всё будет устроено. Прощайте.
Гиацинту предстояли новые волнения. Узнав об отставке графа и о воинственных замыслах, королева не позволила себе ни одного слова укоризны, но она залилась слезами и нежно обняла сына. В молодости, если человек любит свою мать, такие аргументы неотразимы. Король, глубоко задумавшись, вошёл к себе в кабинет, недовольный другими и самим собою; тут ему доложили, что виконтесса Туш-а-Ту просит у него аудиенции и ожидает его в салоне.
Тамариса во дворце! Тамариса, быть может, нуждается в его помощи! При этой мысли Гиацинт побледнел, и когда он вошёл в зал, сердце его билось.
В чёрном платье, в кружевной мантилье, Тамариса своим грустным и смиренным видом окончательно сразила короля.
— Государь, — сказала она с глубоким поклоном, — простите смелость вашей верноподданной; я явилась сюда от имени моего отца, чтобы исполнить обязанность.
Она остановилась, как будто подавленная страхом и благоговением. Гиацинт был принуждён взять её за руку, чтобы её успокоить.
— Государь, — продолжала она, — десять лет тому назад король Ротозеев, ваш незабвенный родитель, возвращаясь из своей седьмой кампании против наших вечных врагов, вручил графу Туш-а-Ту свою боевую шпагу.
„Возьмите это оружие, любезный мой министр, — сказал он ему, — сохраните его как священный залог, и если меня не будет в живых, когда моему сыну минет восемнадцать лет, передайте ему сами эту победоносную шпагу как воспоминание о моей нежности к нему, о моей дружбе с вами“.
— Эта шпага — вот она, — продолжала Тамариса. — Отец мой должен был поднести её вам ещё двумя годами позднее; но так как он теперь оставляет двор и навсегда удаляется в свои поместья, он счёл своим долгом возвратить вам теперь этот драгоценный залог. Если когда-либо, чего Боже упаси! война снова возгорится между обоими народами, пусть это славное оружие озарится новым блеском в руках ваших. Это — последнее желание моего отца и моё собственное также.
Прекрасная виконтесса сделала второй реверанс, и потупив глаза, она ожидала, чтобы король позволил ей удалиться. Гиацинт всё ещё держал руку Тамарисы в своей руке, и обе руки дрожали.
— Зачем граф хочет оставить двор? — заговорил король после непродолжительного молчания. — Мне, быть может, не раз занадобятся его советы.
— Государь, — ответила Тамариса, — мой отец — человек античных доблестей; ничто не может поколебать непреклонность его принципов. Слуга короля и государства, готовый с радостною гордостью заклать себя на алтарь их величия, он никогда не согласится подать повод к ослаблению власти. Его присутствие при дворе вызвало бы опасные сравнения и предосудительные сожаления: первая обязанность отставного министра — заставить о себе забыть. Ничего для себя, всё для государя — вот политическая вера графа; я уважаю её и восхищаюсь ею. Это и моя вера. Я делила счастье моего отца, я разделю его опалу, как бы ни была велика жертва, и я без жалоб последую за ним в то уединение, в котором мы затворимся навсегда.