Жизнь Германии XVI в. показана в романе в смене исторических событий и событий вымышленных: Гауф отстаивал право писателя на вымысел в пределах исторической достоверности. «Лихтенштейн» — одно из первых произведений немецкой прозы, так уверенно изображавшее исторический процесс в движении, в борьбе различных общественных сил. Полны поэтического вдохновения страницы, посвященные описанию родной природы — швабских Альп, бурлящих вод Неккара.
Но Гауф еще не умел раскрывать всю сложность душевных переживаний своих героев. Он довольно слепо следовал своему учителю В. Скотту в раскрытии характеров действующих лиц. Его роман временами настолько близок к «образцам» шотландского романиста, что приходится говорить о его несколько ученической зависимости. Вместе с тем Гауф не смог в полную меру воспользоваться методом Вальтера Скотта, объективного историка. Он идеализировал герцога Ульриха — тирана и притеснителя, ненавидимого народом Вюртемберга.
Многие слабые стороны своего исторического повествования позднее осознал и сам Гауф. Значительную роль в этом сыграло изучение писателем наследия немецких классиков — штюрмерской драмы Гете («Гец фон Берлихинген») и исторической драматургии Шиллера. И все же, каковы бы ни были недостатки «Лихтенштейна», этот роман, наряду с романами В. Алексиса и К. Иммермана, знаменует собою поиски, ведущие немецкую литературу к путям реализма.
«Лихтенштейн» способствовал укреплению известности Гауфа. Но наибольшей популярностью пользовались его сказки, свидетельствовавшие о том, что их автор был не только одним из талантливых интерпретаторов национального сказочного фольклора, но и создателем оригинальной литературной сказки.
Три тома сказок («Marchen fur Sohne und Tochter gebildeter Stande», 1826–1828) представляли собой значительное явление в немецкой литературе.
В мудрости народных сказок писатель стремился найти ответы на волнующие вопросы современности. Правда, как и у других представителей романтической школы, его толкование фольклорных образов и идей было ограниченным, нередко приспособленным к вкусам немецких бюргеров.
Но писатель ведет борьбу с аристократической литературной «модой» на вычурную, салонную сказку, которая, по его словам, является лицемерной и противостоит настоящей сказке. В противовес наиболее реакционным романтикам, вводившим в сказку мистику и суеверие, Гауф ставит вопрос о необходимости реалистического толкования сказочной фантастики. Сказочные «пестрые картины», по мысли Гауфа, интересны не сами по себе, а в соотношении с общественной жизнью человека, с процессом развития природы. Эти тенденции характерны уже для первого цикла сказок «Караван» («Die Karawane»), в котором живописно разработан восточный колорит: «Прекрасные кони, разряженные всадники; бесчисленные шатры в песках пустыни; птицы и рыбы в бурных морях; тихие леса и многолюдные площади и улицы; битвы и мирные кочевья…».[5]
Для Гауфа восточные темы представляли нечто большее, чем экзотику. Он не только отбирает сказки, наиболее интересные в социальном отношении, имеющие большой познавательный смысл, но в целом ряде случаев в «восточных» картинках раскрывает свое отношение к окружающему. В «Рассказе о Маленьком Муке» («Die Geschichte von dem kleinen Muck») имеется прозрачный намек на карликовое государство, которое можно пройти от одной границы до другой за восемь часов. В финале сказки, где говорится о необходимости воздаяния заслуженной кары «вероломному королю», автор вспоминает, что эту историю ему рассказал отец, проведший больше года в тюрьме «без суда и следствия». В «Рассказе о калифе аисте» («Die Geschichte von Kalif Storch») Гауф с негодованием пишет о чопорном и невежественном феодале, вызывающем страх и ненависть.
В поздних сказочных циклах Гауфа романтическая «восточная» тема весьма явственно вытесняется. Пестрые краски «Каравана» почти целиком сменяются сказками с немецким сюжетом. Лишь во втором цикле сохраняется внешняя восточная рамка, да в третьем цикле но мотивам арабских сказок 1001 ночи рассказываются «Приключения Саида» («Saids Schicksale»). Последняя сказка, повествующая о легендарном «правдивом и честном» калифе Гаруне аль-Рашиде, ухо которого «открыто для всех», имела в идейном плане особое значение. Конкретным картинам жестокостей и феодального произвола в Германии в «Предании о гульдене» («Die Sage voin Hirschgulden») и развращающей роли денег в «Холодном сердце» («Das kalte Herz») писатель противопоставляет легендарные «времена Гаруна», когда можно было искать управу на беззакония и неправый суд. Конечно, в этом сказалась и идейная слабость Гауфа, ограничивавшегося в борьбе с феодальной реакцией лишь ссылкой на «пример» Гаруна и возможное перевоспитание хищника (финал второй части «Холодного сердца»).
5
Об источниках «восточных» и собственно немецких сказок Гауфа см. J. Arnaudoff. Wilhelm Hauffs Marchen und Novellen. Quellenforschungen und stilistische Untersuchungen. Munchen, 1915, S. 9—36.