— Жером! — продолжала моя бабка. — Надеюсь, что после сегодняшнего чуда ты перестанешь сомневаться в милости божией.
— Пожалуй… — ответил тот.
Но бабка явно не поняла смысла, вложенного в этот ответ.
— Тогда, — сказала она, — раз ты больше не сомневаешься, окажи мне милость, которая меня просто осчастливит. По дороге в трактир ты встретишь церковь. Войди в нее и встань на колени. Вот и все.
— Я разучился молиться.
— Тебе будет достаточно сказать: «Господи, спасибо тебе!» и перекреститься.
— Завтра, жена, — нетерпеливо сказал ей дед. — Завтра уж.
— Несчастный! — воскликнула добрая женщина в отчаянии. — Знаешь ли ты, что между сегодня и завтра лежит неодолимая пропасть? Жером, ну, сделай то, что я прошу! Зайди в церковь! Ради детей и жены войди! Скажи эти слова Богу! Перекрестись! Ничего другого я от тебя не требую… Так же, как и Господь.
— Хорошо. Завтра ты дашь мне свою книгу и я прочитаю все, что ты захочешь.
— Молитвы не в книгах, Жером. Они в сердце… Окуни пальцы в святую воду и скажи: «Спасибо!» Разве не сказал ты «спасибо» этим господам за луидор? Неужели заслуживает меньшего Господь, давший тебе здоровье, жизнь и покой?
Бабка взяла мужа за руку и повела в сторону церкви.
— Нет уж, жена, — упрямо и раздраженно произнес тот. — Потом как-нибудь. Не сейчас. Эти господа ждут меня в трактире… А мне не хочется есть холодный суп… На вот!.. Купи хлеба, вина и мяса… Угости детей хорошим ужином… И успокойся! Обещаю: завтра я отстою и заутреню и обедню. А на Пасху исповедаюсь во всех своих грехах… Ну что? Довольна?
Бедная женщина тяжело вздохнула, отпустила руку мужа, и тот ушел.
Она смотрела ему вслед до тех пор, пока он не скрылся из виду. Тогда моя бабка возвратилась домой. На сердце у нее было тяжело.
И вместо того, чтобы заняться ужином, она принялась молиться.
XIV
В тот вечер в трактире было шумно и весело, как никогда.
Охотники, как правило, на аппетит не жалуются.
Бутылки сменяли друг друга, и браунбергер и йоганнесберг лились рекой.
Дед с большим удовольствием восстанавливал знакомство с этой славной влагой, качество которой оценил еще тогда, когда жил богато и себе в удовольствие.
За подобным занятием время пролетает быстро.
Охотники из Те то и дело чокались со своим егерем.
Пробило одиннадцать, а гулякам казалось, что не было и десяти.
Колокол еще гудел, когда в помещение вдруг ворвался сильный ветер и чуть было не задул лампу.
Холод пробежал по спинам собутыльников, а волосы их встали дыбом.
Не сговариваясь, они поднялись.
В тот же миг из угла, где находились ружья и трофеи, донесся тяжкий вздох.
— Что это? — спросил один из охотников.
— Не знаю, — ответил его товарищ.
— Похоже на стон терзаемой души.
— Пойдем посмотрим…
Они направились в угол, где был заяц.
Мой дед побледнел. Его снова начал бить лихорадка.
Как завороженный, смотрел он на странно шевелившийся ягдташ.
Вдруг одной рукой он схватился за старого охотника, а другой прикрыл себе глаза.
В это время заяц просунул нос в дыру между пуговиц сумки.
За носом последовала голова.
За головой и сам косой.
Огромный заяц, явно полагая, что находится в огороде, принялся грызть ботву подвернувшейся морковки.
Одновременно он бросал на Жерома Палана ужасные огненные взгляды.
Когда дед отнял руку от глаз, его взгляд встретился со взглядом зайца.
Он вскрикнул, как от ожога.
Затем, выскочив из трактира, бросился в поле.
Заяц поскакал следом.
Вышедшая из дома бабка видела, как ее муж промчался мимо, даже не взглянув на жену и не отвечая на ее крики.
За ним по пятам прыгал заяц небывалых размеров.
Вскоре, как два привидения, они скрылись в ночной темноте.
На следующее утро на том же месте, где ровно год назад было обнаружено тело Тома Пише, нашли моего деда.
Он лежал на спине.
Его окостеневшие пальцы сжимали горло огромного зайца, и пришлось приложить немалые усилия, чтобы их разогнуть…
Золотого, полученного от охотников из Те, хватило как раз на то, чтобы купить гроб и заплатить священнику за отпевание и гробовщикам за могилу…
…Хозяин трактира умолк.
— Честно говоря, — сказал Этцель, — я думал, что конец будет другим. Мне казалось, что заяц все-таки превратится в рагу, и я даже спрашивал себя, надо ли убивать черта прежде, чем совать его в кастрюлю…