Annotation
Сборник
ЗАЯЦ МОЕГО ДЕДА
ПРЕДИСЛОВИЕ В ВИДЕ РАЗГОВОРА С ЧИТАТЕЛЯМИ
II
III
IV
V
VI
VII
VIII
IX
X
XI
XII
РУСАЛОЧКА
I
II
III
IV
Кегельный король
ТОКАРЬ ГОТЛИБ
КАК ГОТЛИБ БЫЛ ПРОВОЗГЛАШЕН КЕГЕЛЬНЫМ КОРОЛЕМ, НО НЕ НАШЕЛ НИКОГО, КТО ХОТЕЛ БЫ ИГРАТЬ С НИМ
КАК ГОТЛИБ ОКАЗАЛСЯ НА ГРАНИ ВЕЧНОГО ПРОКЛЯТИЯ
КАК ГОТЛИБ ВСТРЕТИЛ УГОЛЬЩИКА,
ЮНОСТЬ ПЬЕРО
I
II
III
IV
V
VI
VII
VIII
IX
X
XI
XII
ПЬЕР И ЕГО ГУСЫНЯ
БЕЛОСНЕЖКА
ВОЛШЕБНЫЙ СВИСТОК
ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ НЕ МОГ ПЛАКАТЬ
ГОРДЯЧКА ТИНИ
Сборник
ПРЕДИСЛОВИЕ
ОЛОВЯННЫЙ СОЛДАТИК И БУМАЖНАЯ ТАНЦОВЩИЦА
МАЛЕНЬКИЙ ЖАН И БОЛЬШОЙ ЖАН
I
II
III
IV
КОРОЛЬ КРОТОВ И ЕГО дочь
I
СНЕЖНАЯ КОРОЛЕВА
I
II
III
IV
V
VI
VII
VIII
ДВА БРАТА
I
III
IV
ХРАБРЫЙ ПОРТНЯЖКА
I
II
ГИГАНТСКИЕ РУКИ
КОЗА, ПОРТНОЙ И ТРОЕ ЕГО СЫНОВЕЙ
I
II
III
IV
V
СВЯТОЙ НЕПОМУК и САПОЖНИК
Сказки разных лет
МЕДОВАЯ КАША ГРАФИНИ БЕРТЫ
ПРЕДИСЛОВИЕ
I
II
III
IV
V
VI
VII
VIII
IX
X
XI
XII
XIII
XIV
XV
XVI
XVII
СЕБЯЛЮБЕЦ
НИКОЛА-ФИЛОСОФ
ТЩЕСЛАВНЫЙ МЯЧИК И РАССУДИТЕЛЬНЫЙ ВОЛЧОК
ДУША, КОТОРОЙ ПРЕДСТОЯЛО РОДИТЬСЯ
История
ПРЕДИСЛОВИЕ, В КОТОРОМ ОБЪЯСНЯЕТСЯ, КАК АВТОРА ЗАСТАВИЛИ РАССКАЗАТЬ ИСТОРИЮ ЩЕЛКУНЧИКА ИЗ НЮРНБЕРГА
КРЕСТНЫЙ ДРОССЕЛЬМЕЙЕР
РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ЕЛКА
ЧЕЛОВЕЧЕК В ДЕРЕВЯННОМ ПЛАЩЕ
ЧУДЕСА
БИТВА
БОЛЕЗНЬ
СКАЗКА ОБ ОРЕХЕ КРАКАТУК И ПРИНЦЕССЕ ПИРЛИПАТ
ДЯДЯ И ПЛЕМЯННИК
ПОБЕДА
КОРОЛЕВСТВО КУКОЛ
ПУТЕШЕСТВИЕ
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
КОММЕНТАРИИ
Сборник "Сказочник" ("L'Homme aux contes")
Сказки разных лет "Медовая каша графини Берты" ("La Bouillie de la comtesse Berthe")
"История Щелкунчика" ("Histoire d'un casse-noisette")
notes
1
2
3
4
5
6
7
8
Сборник
«Папаша Жигонь>>
ЗАЯЦ МОЕГО ДЕДА
ПРЕДИСЛОВИЕ В ВИДЕ РАЗГОВОРА С ЧИТАТЕЛЯМИ
Дорогие читатели!
Если вы хоть сколько-нибудь интересовались моей литературной и частной жизнью, у меня нет нужды напоминать вам, что с 11 декабря 1851 года по 6 января 1854 года я жил в Брабанте, в Брюсселе.
Четыре тома "Консьянса Блаженного", шесть томов "Ашборнского пастора", пять томов "Исаака Лакедема", восемнадцать томов "Графини де Шарни", два тома "Катрин Блюм" и то ли двенадцать, то ли четырнадцать томов "Моих мемуаров" датированы этим временем.
Когда-нибудь моим биографам будет непросто разобраться и трудно понять, кто же те безымянные соавторы, что сочинили эти полсотни томов.
Ведь, как вы знаете, дорогие мои читатели, всем известно (и моим биографам, разумеется, тоже), что я не написал ни одного из тысячи двухсот моих томов.
Упокой, Господи, души моих биографов, как в своем бесконечном милосердии ты соблаговолишь упокоить мою!
Сегодня, дорогие мои читатели, я приношу на ваш суд свою новую повесть.
Подлинную дату написания сочинения, которое под несколько странным названием (хотя оно будет полностью оправдано) "Заяц моего деда" предстает перед вашими глазами, следует на самом деле отнести ко времени создания его бельгийских собратьев.
Но поскольку мне не хочется, чтобы истинный автор повести пребывал в такой же досадной неизвестности, в какой пребывают прочие, я в этой вступительной беседе расскажу вам, каким образом она появилась на свет, и, сохраняя за собой право на звание крестного отца, держащего ее над купелью гласности, познакомлю вас с ее настоящим отцом.
У него есть имя: г-н де Шервиль.
Господин де Ш е р в и л ь — это для вас, дорогие читатели, а для меня — просто Шервиль.
Время течет быстро и незаметно, особенно для меня, отправившегося в добровольную ссылку в славный город Брюссель. В большой гостиной на улице Ватерлоо, № 73, каждый вечер — или почти каждый вечер — собиралось несколько добрых друзей, искренних друзей, знакомых уже два десятка лет:
Виктор Гюго (по заслугам и почет), Шаррас, Эскирос, Ноэль Парфе, Этцель, Пеан, Шервиль.
На такого рода чисто парижские вечера приходили лишь немногие местные уроженцы; если не считать ученого Андре Ван Хассельта с супругой, замечательного Бурсона с супругой и моего старинного друга Поля Букье, мы оставались в кругу французов.
Правда, не опасайся я опорочить этих людей в глазах их соотечественников, я сказал бы, что Ван Хассельт — это космополит, Бурсон и его жена — настоящие французы, а Букье — не просто француз, но еще и парижанин.
Мы сидели так за чайным столом до часу, а то и до двух часов ночи, беседуя, болтая, смеясь, а порой и проливая слезы.
Я в это время, как правило, работал, но два-три раза за вечер обычно спускался со своего третьего этажа, чтобы вставить слово в общую беседу — подобно путнику, который, оказавшись на берегу реки, бросает ветку в поток.
И беседа уносила это слово, как поток уносит ветку.
Затем я вновь поднимался к себе и принимался за работу.
И вот в один из таких вечеров, пока я сидел и работал, был составлен заговор: друзья решили оторвать меня дней на пять от стола и взять с собой на охоту.
Наш друг Жуаньо написал нам из Сент-Юбер-ан-Люк-сембурга, что в этом году в арденнских лесах появилось великое множество зайцев, косуль и диких кабанов.
Вы ведь знаете, кто такой Жуаньо, не правда ли? Он бывший депутат, издававший во Франции и продолжающий издавать за границей сельскохозяйственную газету, лучшую из всех существующих.
В полученном письме содержалось два почти неодолимых соблазна: повидаться со старинным другом и пострелять в зайцев, косуль и кабанов.
Решение было принято Шервилем, полковником К. и Этцелем.
Этцель, не будучи охотником, обсудит с Жуаньо издание своего сборника, а остальные в это время учинят зайцам, косулям и кабанам Варфоломеевскую ночь.
Ну а я, решили они, волей-неволей приму участие в их затее.
Вот так и получилось, что однажды, спустившись как обычно к моим друзьям, я увидел на столе мое ружье системы Лефошё-Девим, мой ягдташ, а также целую кучу патронов четвертого номера, двойной нулёвки и с пулями.
Так что тут было немало всего на любой вкус.
— И что это за выставка? — поинтересовался я.
— Вы же сами видите, дружище: это ваше ружье, извлеченное из футляра, ваш ягдташ, извлеченный из шкафа, и ваши патроны, извлеченные из ягдташа.
— И для чего же все это предназначено?
— Ведь сегодня первое ноября.
— Вполне возможно.
— А послезавтра будет третье.
— Вполне вероятно.
— Так вот, третье ноября — это день святого Губерта. А это означает, что мы вас совращаем, что мы вас увозим и, хотите вы того или нет, заставляем охотиться.
Когда мне говорят об охоте, в моей душе вспыхивает некий всегда тлеющий там уголек.
До того как я был приговорен к каторжным литературным работам, охота была моим великим, моим главным и, признаюсь, едва ли не единственным развлечением.
По правде говоря, мне есть что вспомнить в жизни лишь о двух делах.
Охота — одно из них.
— Ах, черт побери! — воскликнул я. — То, что вы мне предлагаете, очень соблазнительно!
— Жуаньо написал нам об открытии охотничьего сезона, точнее, написал он не нам, а Этцелю. Этцель, разумеется, ему не ответил, так что мы нагрянем к нему неожиданно!
— Я был бы не против побывать у Жуаньо…
— Кто же вам мешает?
К друзьям я спустился с пером в руке.