Как вы прекрасно понимаете, дорогие читатели, эта мысль добавила к его страданиям телесным страдания нравственные, по-своему не менее ужасные.
Тем временем капеллан произнес торжественные слова: "Не, missa est[7]".
Месса завершилась.
Через четверть часа в часовне остались только ризничий и лже-Непомук.
— Хвала Господу! — воскликнул ризничий, чтобы успокоить свое сердце. — Все закончилось благополучно, но, даю в том честное слово, больше, кум, такое со мной не повторится. Ах, если бы вы только знали, мой добрый друг, как я страдал, видя ваши ужасные гримасы! Я не могу только понять, как получилось, что другие ничего не заметили. Но теперь все закончено; спускайтесь с вашего пьедестала, мой друг, спускайтесь! Я уже не нуждаюсь более в ваших услугах, да благословит их Господь.
Почему же вы не спускаетесь? Уж не оглохли ли вы?! — добавил он, повышая голос. — Я же сказал вам — спускайтесь!
Но ризничий тщетно говорил, возвышая голос и даже кричал — бедный сапожник оставался неподвижным.
— Ну же, ну же, — продолжал ризничий, — шутки в сторону! Черт возьми! Видно ты по характеру крепкий, если у тебя достает мужества шутить после того, что сейчас произошло. Ну, спускайся же, спускайся!
И, сопровождая свои слова жестом, он схватил кума за ногу, чтобы тот побыстрее уступил его требованию и сошел с пьедестала.
Но, как только ризничий коснулся ноги своего кума, у него невольно вырвался крик.
Он ощутил, что нога сапожника стала твердой, словно деревянная.
— Чудо! Страшное чудо! — воскликнул ризничий, обуянный ужасом. — Святой Непомук покарал меня за учиненный мною обман. Я не только потеряю мою должность и кусок хлеба, но меня еще обвинят в убийстве кума, которого в предсмертные его минуты видели рядом со мной. О великий святой Непомук, — добавил он, упав на колени, полумертвый от страха, — я оскорбил тебя только раз и клянусь, что больше такое не повторится. Помоги же мне выпутаться из этого положения, о великий святой Непомук!
А в это самое время к мольбе ризничего сапожник присоединил другую мольбу, правда немую, но не менее горячую.
"О великий святой Непомук, — от всей души беззвучно молился он, — всю мою жизнь я был не более чем лентяй и бездельник, но я обещаю тебе стать отныне совершенно другим человеком и не идти на поводу у моих дурных наклонностей; только помоги мне избавиться от этой беды; если я так истерзался за два часа, то что будет со мной, Господи Боже, на протяжении вечности!"
Не успела отзвучать эта двойная мольба, как раздался страшный треск, стена часовни раздвинулась и в проем ступил подлинный святой Непомук, изваянный из камня, — тот, что стоял на мосту, тот самый, чья праздность вызывала зависть у сапожника.
— Я слышал ваши обещания, — сказал святой, — и пришел, чтобы внять вашим мольбам. Ты, ризничий, был достаточно наказан только что испытанными тобой тревогами и в будущем уже вряд ли дерзнешь выбрать мне столь недостойного заместителя. Что касается тебя, — продолжил он, обращаясь к куму ризничего, ленивому и нерадивому сапожнику, — то я предупреждаю тебя: если ты не выполнишь обязательства, которые только что взял по отношению ко мне, если ты не станешь отныне честным и работящим, я вернусь нарочно для того, чтобы превратить тебя в статую, и уж тогда ты останешься ею до самого Судного дня.
И, произнеся эти слова, святой удалился так же, как пришел, то есть неспешными торжественными шагами, звук которых слышался даже тогда, когда святой уже покинул часовню.
После того как он исчез из виду, ризничему и его куму показалось, что они заново родились. Сапожник спрыгнул с пьедестала и бросился на шею ризничему.
И с этого дня не было на свете сапожника более порядочного и работящего, чем наш герой, не говоря уже о том, что ни один христианин, каким бы набожным он ни был, не свидетельствовал святому Непомуку более глубокого почтения, а когда сапожник проходил через мост, он каждый раз не только обнажал голову, но к тому же еще творил молитву.
Сказки разных лет
МЕДОВАЯ КАША ГРАФИНИ БЕРТЫ
ПРЕДИСЛОВИЕ
Прежде всего должен сказать вам, дети мои, что я не так уж мало странствовал по свету и, полагая поэтому себя путешественником, напишу, быть может, для вас однажды своего "Робинзона", который вряд ли превзойдет "Робинзона" Даниэля Дефо, но определенно будет не хуже всех его книг, сочиненных им позднее.
Так вот, во время одного из многих путешествий, о которых только что говорилось, я плыл на пароходе вверх по старому Рейну, как называют его немцы, и, стоя у столика, где лежали моя карта и мой путеводитель, следил глазами за теми прекрасными замками, у которых время, если воспользоваться образом одного из моих друзей-по-этов, крошило зубчатые стены и обрушивало их в реку. Возникая передо мной, каждый из этих замков рассказывал мне о своем более или менее поэтическом прошлом, как вдруг, к моему великому удивлению, я заметил замок, название которого не было даже нанесено на карту; тогда я прибегнул, как делал это не раз, после того как мы оставили позади Кёльн, к помощи некоего г-на Ташенбурша, родившегося в 1811 году, то есть в том же году, что и тот бедный король, который так никогда и не увидел своего королевства. Тот, к кому я обратился с вопросом, был небольшого росточка человек, похожий на продолговатую книжку, всю заполненную стихами и прозой, которые г-н Ташенбурш декламировал любому, кто удосуживался полистать эту ходячую антологию; так вот я спросил у него, что это за замок. Он на мгновение собрался с мыслями, а затем ответил:
— Это замок Вистгау.
— Можно ли мне узнать, кому он принадлежал?
— Разумеется. Принадлежал он семейству Розенберг и, обратившись к тринадцатому веку в руины, был перестроен графом Осмондом и его супругой графиней Бертой. Эта перестройка послужила поводом для одного довольно странного предания.
— Какого же?
— О, оно вряд ли вас позабавит, ведь это не более чем детская сказка.
— Ну, дорогой мой господин Ташенбурш, вы чересчур привередливы. О, неужели вы полагаете, что упомянутое вами предание меня не заинтересует, коль скоро это детская сказка? Так вот, смотрите…
И я извлек из кармана маленький томик в изящном переплете и показал его собеседнику; этот томик включал в себя "Красную шапочку", "Ослиную шкуру" и "Голубую птицу".
— Что вы скажете об этом?
— Скажу, — серьезно ответил г-н Ташенбурш, — что эти три сказки просто-напросто три шедевра.
— В таком случае, надеюсь, вам не ссставит никакого труда рассказать мне это предание?
— Ни малейшего, поскольку я вижу, что оно будет рассказано человеку, способному его оценить.
— Однако, как вам известно, для волшебной сказки, а я предчувствую, что ваше предание — это волшебная сказка или что-то вроде того…
— Точно.
— Так вот, для волшебной сказки много значит название; посмотрите, какие прекрасные заглавия: "Красная шапочка", "Ослиная шкура" и "Голубая птица"!
— Ну что ж, у этого предания название не менее занимательное.
— Каково же оно?
— "Медовая каша графини Берты".
— Дорогой мой господин Ташенбурш, у меня слюнки во рту потекли.
— В таком случае, слушайте.
— Я весь внимание.
И он начал свой рассказ.
I
КТО ТАКАЯ БЫЛА ГРАФИНЯ БЕРТА
Жил когда-то на свете доблестный рыцарь по имени Осмонд фон Розенберг, взявший в жены юную красавицу по имени Берта. Берта, я это прекрасно понимаю, не могла бы сравниться со светскими дамами нашего времени, хотя она была столь же знатного происхождения, как самая знатная из них; но говорила она только на добром старонемецком языке, не пела по-итальянски, не читала по-английски и не танцевала ни галоп, ни вальс на две четверти, ни польку; зато была она доброй, нежной, сострадательной и всячески заботилась о том, чтобы ни малейшее дуновение не замутило чистейшее зеркало ее доброго имени. И когда она передвигалась через свои деревни, но не в элегантной коляске, с собачкой кинг-чарлзом на передней скамейке, а пешком, с кошельком для подаяний в руке, и слова "Бог вам воздаст!", произнесенные с признательностью стариком, вдовой или сиротой, звучали для ее слуха нежнее, чем самая мелодичная баллада самого знаменитого миннезингера, баллада, за которую, тем не менее, порой платили золотой монетой те самые люди, кто отказывал даже в мелкой медной монетке полуголому бедняку, который дрожал от холода на дороге, держа в руке свою дырявую шляпу.