"Угрозы! — воскликнул лесник. — Уж не думаешь ли ты, что меня остановят твои угрозы!.. Ой-ой-ой! Для этого понадобится кое-что посущественнее угроз, да и человек должен быть не такой, как ты, приятель!"
И, размахивая палкой над головой, он пошел на деда.
"Так ты этого хочешь! Что ж, ты свое получишь, — сказал дед. — Пусть кровь, которая сейчас прольется, падет на того из нас, кто действительно виновен!"
И мгновенно сорвав с плеча ружье, он выстрелил одновременно из двух стволов.
Два выстрела слились в один.
Но звук их был настолько слаб, что дед, забыв о свойстве снега полностью заглушать звуки, подумал в этот миг, что произошла осечка.
Поэтому он схватил свое ружье за ствол, намереваясь в стычке с врагом орудовать им как дубиной.
Внезапно он увидел, как Тома Пише выронил палку, стал хвататься руками за воздух, повернулся на месте и рухнул лицом в снег.
Первым порывом охотника было подбежать к упавшему.
Тома Пише был мертв!
Он умер без единого стона.
Двойной заряд пробил ему грудь насквозь.
Дед несколько мгновений стоял, немой и недвижимый, рядом с человеком, которого он всего лишь секунду тому назад превратил в труп.
Тут он вспомнил, что у Тома Пише есть жена и дети, ожидающие его возвращения.
Он будто воочию увидел, как они, встревоженные, при малейшем шуме спешат к двери, и перед тем огромным горем, какое суждено было испытать этим ни в чем не повинным людям, он почувствовал, как его былая ненависть к еще недавно живому врагу меркнет и исчезает.
В ту минуту бедняге показалось, что ему достаточно проявить желание и Тома вернется к жизни, поскольку это он смог ее отнять у него.
"Ну, Тома, довольно, — произнес Жером Палан, — подымайся, Тома, подымайся!"
Труп, разумеется, не только не встал, но и звука не произнес.
"Ну же, вставай!" — повторял дед.
И он опустился на колени, чтобы взять Тома под мышки и помочь ему подняться.
И только тогда, когда кровь, вытекавшая из груди лесника, пропитала снег вокруг трупа, окружив его алым ореолом, только тогда эта кровь вернула деда к ужасающей реальности.
Он подумал о собственной жене, о собственных детях, и только ради того, чтобы не сделать двух женщин вдовами и четверых малышей — сиротами, он отказался от мысли покончить с собой.
Однако, для того чтобы жить дальше, надо было скрыть от всех этот труп, который навлек бы на него людское мщение.
Жером Палан направился в сторону Тё.
Он пошел вдоль городских оград, перелез через забор, чтобы попасть в свой сад, и, никого не разбудив, взял кирку и лопату, предварительно закинув висевшее на ремне ружье за спину, и широким шагом направился к перекрестку.
Приближаясь к месту убийства, он дрожал так, словно у трупа его должны были ожидать судья и палач.
Жером не сделал и ста шагов, когда луна, на несколько мгновений померкшая, выплыла из низких темных облаков и ярко осветила белый ковер, укрывавший окрестности.
Все было безмолвно, пустынно, скорбно.
Тогда дед, весь дрожа, взглянул в сторону перекрестка.
В том месте, которое было ему более чем хорошо знакомо, что-то чернело на белом фоне.
То был труп Тома Пише.
VII
Так вот, — продолжал хозяин гостиницы, — случилось нечто неслыханное, нечто непонятное, нечто необъяснимое: на этой черной массе, на этом трупе виднелся какой-то предмет, какое-то неподвижное существо, какое-то четвероногое: казалось, оно сидело и отдыхало.
Бедный Жером Палан покрылся холодным потом.
Волосы зашевелились у него на голове.
Несчастный подумал, что это всего лишь игра его воображения, обман чувств, и вознамерился продолжить свой путь.
Увы, ноги его словно приросли к земле.
А ведь нельзя было терять ни одной драгоценной минуты.
Дело в том, что это была ночь святого Губерта, когда собираются компании охотников, и один из них, проходя мимо, мог бы заметить труп.
Жерому Палану пришлось сделать нечеловеческое усилие.
Он собрал все свое мужество, чтобы превозмочь сковавший его ужас, и сделал несколько шагов вперед, пошатываясь как пьяный.
Но когда он оказался всего лишь в пяти-шести шагах от трупа, неясные очертания существа, залезшего на него, стали более отчетливыми.
По длинным шевелящимся ушам, по передним лапам, которые были короче задних, охотник понял, что это заяц.
Но вот что никак не вязалось с большим охотничьим опытом деда: заяц, существо, по природе своей самое трусливое на земле, похоже, не только не боялся ни живого человека, ни покойника, но и на вид был в три-четыре раза крупнее обычного зайца.
Тут что-то смутно вспомнилось Жерому Палану.
Сынишка просил его принести зайца величиной с Рамоно.
Дочка просила его принести зайца величиной с ослика матушки Симоны.
Уж не исполнилась ли детская мечта, словно в волшебной сказке?
Все это показалось Жерому Палану совершенно нелепым, он подумал, что грезит, и рассмеялся.
Но на этот смех откликнулось жуткое эхо.
То хохотал огромный заяц, привстав на задних лапах и хватаясь за бока передними.
Тут дед перестал смеяться.
Он встряхнулся, огляделся и ущипнул себя.
Нет, он вовсе не спал.
Его взгляд устремился к странному видению.
Оно и теперь не исчезло.
На земле лежал труп.
На трупе сидел заяц.
Заяц, как уже было сказано, в три раза больше обычного.
Заяц, покрытый почти белой шерстью.
Заяц, глаза которого в темноте горели, словно у кота или пантеры.
Несмотря на сверхъестественный облик зайца, уверенность деда в том, что он имеет дело с обычным совершенно безобидным животным, взяла верх над его страхом.
Он подумал: увидев человека совсем рядом с собой, заяц обратится в бегство.
Дед подошел к трупу на расстояние протянутой руки.
Заяц не дрогнул.
Дед коснулся ногой тела Тома Пише.
Заяц не пошевелился.
Однако в лучах луны глаза его сверкали еще сильнее, а более всего они сверкали, когда встречались с глазами моего деда.
Дед стал ходить вокруг мертвеца.
Заяц поворачивался и следил за всеми его движениями, причем так, что человек ни на миг не мог уклониться от завораживающего взгляда его горящих глаз.
Дед стал кричать, махать руками, даже зарычал, и, если бы такое рычание услышали заячьи Александр Македонский, Ганнибал или Цезарь, ни один из них не смог бы усидеть на месте.
Все было бесполезно.
И тогда необычайный ужас обуял несчастного убийцу.
Его охватило желание пасть на колени и помолиться.
Но он поскользнулся и упал на руки.
Ему удалось встать, и он попытался хотя бы перекреститься.
Однако, как только бедняга поднес пальцы ко лбу, он увидел, что рука у него красная от крови.
Не делать же крестное знамение окровавленной рукой!
И тогда благая мысль покаяться перед Господом покинула Жерома Палана.
Им овладела какая-то лихорадочная ярость.
Он отбросил подальше кирку и лопату.
Затем, сорвав с плеча ружье, он взвел курок, прицелился в зайца и выстрелил.
Тысячи искр полетели от удара бойка, но выстрела не последовало.
Дед тут же вспомнил, что два заряда он выпустил в Тома Пише и, пребывая в ужасе, забыл перезарядить ружье.
Тогда он схватил ружье за ствол и, подняв его над сохранявшим невозмутимость зайцем, со всего размаха ударил его прикладом.
Животное лишь прыгнуло в сторону.
Приклад же с глухим стуком опустился на труп.
А огромный заяц стал описывать круги вокруг убийцы и его жертвы.
Круги эти становились все шире и шире.
И, странное дело, чем больше удалялся заяц, тем больше он вырастал в глазах моего деда, который, не в силах выносить ужас дольше, потерял сознание и рухнул рядом с покойником.
VIII
Когда дед пришел в себя, на землю плотными хлопьями падал густой снег.