— Делай то, что здесь написано!
И она держала лампу у пергамента до тех пор, пока своим блуждающим взглядом Доминик не прочел до конца акт, непреложно устанавливающий обычай, следовать которому он отказался.
Когда это сопровождаемое ужасом чтение завершилось, призрак, сумрачный, безмолвный и холодный, удалился так же, как появился; дверь за ним закрылась, свет исчез, и непокорный преемник графа Осмонда снова упал на постель, где он оставался, словно пригвожденный, до самого утра во власти страха, стыдясь его и тщетно пытаясь его преодолеть.
VII
СОЛДАТСКИЙ ХЛЕБ И РОДНИКОВАЯ ВОДА
Однако при первых солнечных лучах чары развеялись, Доминик рывком встал с постели и, впадая в ярость из-за того, что поддался постыдному страху, велел привести часовых, которые в полночь стояли на страже в коридорах и у дверей. Несчастные явились, не в силах унять дрожь, ведь перед самой полночью они почувствовали приступ неодолимой сонливости, а когда проснулись, не могли сообразить, сколько же времени они спали. Но, к счастью, все они встретились у двери и договорились между собой заявить, что бдительно стояли на страже, а поскольку они полностью проснулись к тому времени, когда их пришли сменить на часах, им оставалось надеяться, что никто не заметил допущенного ими нарушения дисциплины. И правда, как ни допытывался генерал, часовые отвечали, что не понимают, о какой женщине идет речь, и что они ничего необычного не видели; и тогда управляющий замка, присутствовавший при этих расспросах, заявил Доминику, что посетила его не женщина, а призрак и что это был призрак графини Берты. Доминик нахмурил брови, однако, пораженный словами Фрица, остался с ним наедине и, узнав, что упомянутый выше обычай носил обязательный характер для самой графини Берты, для ее потомков и владельцев замка, кто бы они ни были, и что это записано в акте, заверенном нотариально и находящемся теперь в архивах, велел Фрицу доставить ему этот акт, а как только его увидел, узнал в нем пергамент, показанный ему призраком. До этого события Доминик понятия не имел об этом пергаменте, ведь, требуя разъяснять ему со всей точностью документы, обязывавшие других людей служить ему, он меньше всего заботился о документах, где речь шла о его обязательствах по отношению к другим.
Однако, несмотря на непреложность этого акта, несмотря на то что генерал внимательно его прочел и несмотря на настойчивость Фрица, с какой он убеждал, что нельзя пренебрегать полученным предупреждением, Доминик не пожелал принимать во внимание происшедшее и в тот же день пригласил весь свой штаб на большой пир, которому предстояло стать одним из самых роскошных застольев, когда-либо устроенных генералом.
И в самом деле, внушаемый Домиником страх был столь велик, что, хотя все распоряжения о подготовке пира были отданы лишь утром, к назначенному часу стол был накрыт с необычайной пышностью. Изысканнейшие блюда, превосходнейшие рейнские, французские и венгерские вина ждали гостей, которые, садясь за стол, возносили хвалы щедрости своего военачальника. Но сам генерал, заняв свое место, вдруг побледнел от гнева и со страшными проклятиями закричал:
— Какой это набитый дурак подал мне солдатский хлеб?
И действительно, перед ним лежал хлеб, какой раздают солдатам и какой он сам так часто ел в молодости.
Все присутствующие с удивлением переглянулись, не представляя, какой это смельчак решился на подобную шутку с таким гордым, мстительным и необузданным человеком, каким был генерал.
— Подойди-ка, негодяй, — сказал Доминик слуге, стоявшему за его спиной, — и унеси этот хлеб.
Слуга стал выполнять распоряжение со всем тем усердием, какое внушает страх, но все его попытки убрать хлеб со стола оказались тщетными.
— Господин, — промолвил он, сделав несколько бесполезных усилий, — должно быть, этот хлеб пригвоздили к столу: я не могу его унести.
Тогда генерал, чья сила равнялась силе четверых крепких мужчин, взял хлеб обеими руками и в свою очередь попытался убрать его прочь, но вместе с хлебом он поднял стол и через несколько минут, ослабев, упал на стул, вытирая пот со лба.
— Налей вина, негодяй, да притом самого лучшего! — раздраженно крикнул он, подставляя свой стакан. — Уверяю вас, я узнаю, кто затеял эту странную забаву, и, будьте спокойны, он получит по заслугам. Так что обедайте, господа, обедайте! А я выпью за ваш отменный аппетит!
И он поднес стакан к губам, но тут же выплюнул все, что попало ему в рот, и вскричал:
— Что за мошенник налил мне это гнусное пойло?
— Это я, господин, — ответил, весь дрожа, слуга, еще державший бутылку в руке.
— И что же у тебя в этой бутылке, несчастный?
— Токайское, господин.
— Ты лжешь, негодяй! Ведь ты налил мне воды.
— Должно быть вино превратилось в воду, переливаясь из бутылки в стакан господина, — предположил слуга, — ведь двум вашим соседям по столу я налил вина из той же самой бутылки, и эти господа могут подтвердить, что у них в стаканах настоящее токайское.
Генерал повернулся к двум своим соседям по столу, и те заверили его, что слуга сказал правду.
Тут Доминик нахмурился: он начинал догадываться, что шутка была, возможно, пострашнее, чем это показалось ему на первый взгляд, ведь если раньше он предполагал, что ее затеяли живые, то теперь стал думать, что, по всей вероятности, с ним ее сыграли мертвые.
Тогда, чтобы самому докопаться до истины, он взял бутылку из рук лакея и наполнил токайским стакан соседа. У вина был присущий ему цвет, и выглядело оно как жидкий топаз; затем из той же бутылки генерал налил вина в свой стакан; но, по мере того как вино вливалось в стакан, оно приобретало цвет, прозрачность и вкус воды.
Доминик горько усмехнулся этому двойному намеку на свое низкое происхождение, и, не желая оставаться рядом с этим черным хлебом, пригвожденным к столу словно в насмешку над ним, он жестом велел своему адъютанту, молодому человеку, принадлежавшему к высшей знати Германии, поменяться с ним местами. Тот повиновался, и генерал сел на другой стороне стола.
Однако на новом месте ему посчастливилось не больше, чем на прежнем: в то время как под рукой его адъютанта хлеб легко отделился от стола и вновь стал обычным хлебом, все куски хлеба, которые брал Доминик, сразу превращались в солдатский хлеб; точно таким же образом, в противоположность чуду, сотворенному в Кане Галилейской, вино в его стакане по-прежнему превращалось в воду.
Тогда Доминик в нетерпении пожелал съесть хотя бы что-нибудь; он протянул руку к большому вертелу с жареными жаворонками; но, как только он касался его рукой, жаворонки вновь обретали крылья, взлетали и падали прямо в рот крестьянам, издалека наблюдавшим за этим великолепным пиром.
Можете представить себе, как крестьяне удивились выпавшей на их долю удаче. Подобное чудо — большая редкость, поэтому оно наделало в мире столько шума, что и сегодня еще говорят о человеке, питающем безумные надежды: "Он верит, что жареные жаворонки сами упадут ему в рот".
Что касается Доминика, которому принадлежит честь дать жизнь этой поговорке, то он был разъярен; но, сообразив, что все его попытки бороться против сверхъестественной силы бесполезны, он заявил, что не хочет ни есть, ни пить и просто почтит своим присутствием пиршество, которое, несмотря на свое великолепие, прошло скучно, ибо гости не очень-то понимали, как себя держать.
В тот же вечер Доминик объявил, что он получил от императора письмо, в котором тот повелевает ему перенести свою главную ставку в другое место. И поскольку предписание, по словам генерала, было срочным, он уехал немедленно.