Нет нужды объяснять вам, дорогие мои дети, что письмо императора послужило лишь предлогом, а подлинной причиной поспешного отъезда прославленного завоевателя стало не его почтение к приказам его величества, а конечно же страх перед появлением призрака графини Берты в ближайшую ночь, а также то обстоятельство, что, оставаясь в этом проклятом замке, он был бы обречен есть солдатский хлеб и пить родниковую воду.
Как только генерал уехал, управляющий нашел в своем шкафу, где накануне ничего не было, тяжелый кошелек с серебром, к которому был прикреплен лист бумаги с короткой надписью: "На медовую кашу".
Старик был немало испуган, но, узнав почерк графини Берты, он незамедлительно использовал эти благословенные деньги на ежегодный обед, который на этот раз состоялся несколькими днями позже обычного, но был еще более роскошным, чем прежде.
То же самое повторялось каждый год 1 мая; деньги на обед всякий раз предоставляла графиня Берта, и это продолжалось вплоть до того времени, когда после ухода императорского войска Вольдемар фон Розенберг, сын Ульриха, снова поселился в замке — через двадцать пять лет после того, как его отец покинул свой фамильный дом.
VIII
ВОЛЬДЕМАР ФОН РОЗЕНБЕРГ
Граф Вольдемар ничуть не унаследовал приветливого нрава своих предков; возможно, долгая ссылка в чужом краю испортила его характер; к счастью, у него была жена, своей добротой и мягкостью исправлявшая все резкое и язви436 тельное в натуре супруга; так что в общем и целом бедные крестьяне, доведенные до отчаяния двадцатипятилетней войной, почли за счастье возвращение внука графа Осмонда.
Более того: поскольку, невзирая на изгнание, в семействе продолжал все так же жить обычай, завещанный графиней Бертой, то, когда наступило очередное 1 мая, день, которого несчастные крестьяне с нетерпением ожидали при каждом новом изменении в своем положении, чтобы иметь возможность увидеть и обсудить своих новых хозяев, муж поручил графине Вильгельмине руководить праздником. А так как она была очаровательной женщиной, все прошло как нельзя лучше, и крестьяне подумали, что они вернулись в золотой век графа Осмонда и графини Берты, о которых им так часто рассказывали их отцы.
На следующий год праздник состоялся как обычно, однако на этот раз граф Вольдемар отказался присутствовать на нем, заявив, что считает недостойным вельможи сидеть за одним столом со своими вассалами. Таким образом, только Вильгельмина оказала честь медовой каше, и мы должны отметить, что отсутствие знатного владельца замка отнюдь не омрачило пиршества; крестьяне еще раньше сумели понять, что именно доброму сердцу графини и ее влиянию на супруга они обязаны своим благополучием, которым им посчастливилось наслаждаться.
Так протекли два или три года, и в течение этого времени крестьяне все больше и больше замечали, что требовалась вся благочестивая доброта Вильгельмины для того, чтобы то и дело утихомиривать вспышки гнева ее супруга. Ее деятельное сочувствие то и дело служило щитом между графом и его подданными; но, к несчастью для них, Небо вскоре отобрало у крестьян их защитницу: она умерла, произведя на свет прелестного младенца, названного Германом.
Нужно было иметь каменное сердце, чтобы не скорбеть об этом ангеле небесном, которому жители земли дали при крещении имя Вильгельмина; поэтому граф Вольдемар несколько дней искренне оплакивал утраченную им достойную спутницу жизни. Но сердце графа не привыкло к нежным чувствам, и, испытав такое однажды, он не сумел долго их хранить. Забвение растет на могилах куда быстрее травы, и по прошествии полугода граф Вольдемар забыл Вильгельмину и во второй раз женился.
Кто же стал жертвой его второго брака? Увы, то был бедный маленький Герман; он вошел в жизнь через двери, задрапированные трауром, и, еще не успев понять, что такое мать, смог почувствовать, что значит быть сиротой. Новая жена графа, пренебрегая заботами, которыми ей следовало окружать чужого ребенка, старшего сына в семье и будущего наследника всех фамильных богатств, передала его в руки небрежной кормилицы, которая оставляла маленького Германа на целые часы одного плачущим в его колыбельке, в то время как мачеха посещала празднества, балы и вечеринки.
IX
КОЛЫБЕЛЬНАЯ
Однажды вечером, когда, полагая, что время еще не позднее, кормилица под руку с садовником прогуливалась по саду, она вдруг услышала, как башенные часы пробили полночь; и тогда, вспомнив, что еще в семь вечера она оставила маленького Германа без присмотра, кормилица поспешила вернуться в дом; проскользнув под покровом темноты, она, никем не замеченная, пересекла двор, дошла до лестницы и поднялась по ней, беспокойно оглядываясь, стараясь ступать неслышно и задерживая дыхание, ведь хотя ей и не приходилось слышать упреков от беззаботного графа и ненавидевшей ребенка графини, ее совесть подсказывала ей, что она сотворила что-то ужасное. Однако, приблизившись к двери спальни и не услышав крика ребенка, кормилица успокоилась: наверное, устав от плача, бедное дитя уснуло; так что она с чувством некоторого облегчения извлекла из кармана ключ, осторожно вставила его в скважину и, повернув его как можно тише, медленно открыла дверь.
Но по мере того как дверь открывалась, а ее взгляд проникал в комнату, злая кормилица все больше бледнела и дрожала, поскольку взору ее предстало нечто совершенно непостижимое.
Несмотря на то что ключ от спальни лежал в ее кармане, а другого (она нисколько в этом не сомневалась!) не существовало, какая-то женщина вошла в комнату в ее отсутствие и, бледная, мрачная и угрюмая, стояла рядом с маленьким Германом, осторожно качая его колыбель, в то время как с ее уст, белых, словно мрамор, слетала песня, которая, похоже, не была сложена из человеческих слов.
Однако при всем испытанном ею ужасе, кормилица, полагая, что ей приходится иметь дело с таким же человеческим существом, как она сама, сделала несколько шагов к странной няне, но та, казалось, ее не видела и, даже не шелохнувшись, продолжала свое монотонное страшное пение.
— Кто вы? — спросила кормилица. — Откуда вы пришли? И как вам удалось проникнуть в эти покои, если ключ от них был у меня в кармане?
Тогда незнакомка торжественно простерла руку и в ответ произнесла:
Нет для меня преград, замки могу презреть я;
В могиле, где в тиши почию полстолетья,
Младенец криками нарушил мой покой,
И вдруг я ожила в моей сырой постели,
Мой охладевший прах вдруг чувства отогрели,
Я вздрогнула, я стала вновь живой.
Бедняжка в грешный мир был ввергнут тайным роком: Мать умерла, и нет добра в отце жестоком —
Рукам безжалостным он отдал малыша.
Ты, крошка, слишком слаб сопротивляться злобе И засыпаешь ты в печали, как в утробе,
И будешь спать, как птенчик, чуть дыша.
Лишь эту ночь, дитя, поспишь ты в доме этом —
Злой рок преодолеть приду сюда с рассветом,
Я вырву у него тебя навек, малыш.
Слетит на мой призыв посланец светлый Бога Взять на крыло тебя, и неземной дорогой
Со мною ты к блаженству улетишь.
И с этими словами призрак Берты — а это был он — склонился над колыбелью и поцеловал своего правнука с невыразимой нежностью. Дитя уснуло с улыбкой на губах, с порозовевшими щечками; но в первых утренних лучах, проникших сквозь оконные стекла, маленький Герман предстал уже бледный и холодный, как труп.
На следующий день его опустили в фамильный склеп и там погребли рядом с могилой его прабабушки.