Душа почувствовала, что Небо ускользает из-под ее ног: она была низвергнута в лимб.
История
Щелкунчика
ПРЕДИСЛОВИЕ, В КОТОРОМ ОБЪЯСНЯЕТСЯ, КАК АВТОРА ЗАСТАВИЛИ РАССКАЗАТЬ ИСТОРИЮ ЩЕЛКУНЧИКА ИЗ НЮРНБЕРГА
Как-то раз мой друг граф де М. устроил у себя дома большой детский праздник, и я со своей стороны увеличил шумную и веселую компанию, приведя туда свою дочь.
Правда, уже через полчаса, в течение которых мне пришлось, исполняя отеческий долг, стать свидетелем четырех или пяти следующих одна за другой партий игры в жмурки, в ладошки и в салочки, моя голова начала слегка раскалываться от гама, который производили двадцать очаровательных маленьких бесенят в возрасте от восьми до десяти лет, старавшихся перекричать друг друга, и я украдкой вышел из гостиной, отправившись на поиски некоего известного мне будуара, весьма тихого и удаленного, и рассчитывая неспешно восстановить там прерванный ход моих мыслей.
Свое отступление я проделал весьма ловко и в то же время удачно, сумев избежать не только взглядов юных гостей, что было не так уж трудно, учитывая, насколько дети были поглощены своими играми, но и взглядов их родителей, а это было куда сложнее. Наконец я добрался до столь желанного будуара, но, войдя туда, увидел, что он на время превращен в трапезную и что поставленные там огромные буфеты ломятся от пирожных и прохладительных напитков. И поскольку замеченные мною гастрономические приготовления давали мне еще один повод для уверенности в том, что меня не побеспокоят до начала ужина, раз уж этот будуар выбран для того, чтобы угощать в нем гостей, я, обнаружив там громадное вольтеровское кресло — настоящее глубокое кресло эпохи Людовика XV, с мягкой спинкой и закругленными подлокотниками, кресло для ленивцев, как говорят в Италии, стране истинных лентяев, с наслаждением устроился в нем, испытывая восторг от сознания, что мне предстоит провести целый час наедине со своими мыслями, а ведь это так ценно для нашего брата, невольника публики, постоянно втянутого в нескончаемую суету.
И то ли от усталости, то ли от отсутствия привычки, то ли вследствие столь редкого для меня ощущения блаженства — через десять минут размышлений я крепко уснул.
Не знаю, на сколько времени я утратил ощущение происходящего вокруг меня, как вдруг мой сон был прерван взрывами громкого смеха. От удивления я открыл глаза, но своим блуждающим взглядом охватил над собой лишь прелестный потолок в стиле Буше, весь расписанный амурами и голубками, и попытался встать; однако мои усилия оказались тщетными — я был привязан к своему креслу не менее основательно, чем Гулливер, оказавшийся на побережье Лилипутии.
В тот же миг ко мне пришло осознание всей неприятности моего положения: я был захвачен врасплох на вражеской территории и стал военнопленным.
В этих обстоятельствах лучшее, что я мог сделать, — это мужественно примириться с происшедшим и начать полюбовно договариваться о своем освобождении.
Прежде всего я предложил моим победителям отвести их на следующий день к Феликсу и предоставить весь его магазин в их распоряжение. К несчастью, время для такого предложения было выбрано неудачно, поскольку рты у тех, кто меня слушал, были набиты ромовыми бабами, а руки полны пирожными.
Так что этот мой замысел был с позором отвергнут.
Тогда я пригласил всю почтенную компанию собраться в каком угодно саду и устроить там фейерверк, составленный из такого количества огненных колес и римских свечей, какое будет назначено самими зрителями.
Это предложение имело немалый успех у мальчиков, но девочки решительно воспротивились ему, заявив, что они страшно боятся фейерверков, что их нервы не выдерживают шума петард и что запах пороха вызывает у них недомогание.
Я уже готов был высказать еще одну свою идею, как вдруг послышался тонкий, нежный голосок, прошептавший слова, которые заставили меня вздрогнуть:
— Велите папе, ведь он сочиняет разные истории, рассказать нам какую-нибудь занятную сказку!
Я попытался было протестовать, но мой голос тут же был перекрыт криками:
— О да! Сказку! Занятную сказку! Мы хотим сказку!
— Но, дети мои, — закричал я изо всех сил, — вы просите у меня самое трудное, что есть на свете: сказку! Это уж слишком. Попросите меня рассказать вам "Илиаду", "Энеиду", "Освобожденный Иерусалим" — на это я еще сгожусь, но сказка! Черт возьми! Перро — сочинитель совсем иного рода, нежели Гомер, Вергилий или Тассо, а Мальчик с Пальчик — выдумка совсем иного свойства, нежели Ахилл, Турн или Ринальдо.
— Мы не хотим эпическую поэму! — в один голос закричали дети. — Мы хотим сказку!
— Дорогие мои дети, если…
— Никаких "если" — мы хотим сказку!
— Но, мои маленькие друзья…
— Никаких "но" — мы хотим сказку! Мы хотим сказку! Мы хотим сказку! — хором повторяли все голоса тоном, не допускавшим возражений.
— Ну ладно, — сдался я, вздыхая. — Пусть будет сказка.
— О! Вот это хорошо! — обрадовались мои мучители.
— Но предупреждаю: сказка, какую я вам расскажу, не моя.
— Какая нам разница, лишь бы только она была интересная!
Признаться, я был немного оскорблен тем, сколь мало настаивала моя аудитория на том, чтобы услышать мое собственное сочинение.
— А чья это сказка, сударь? — послышался голосок, без сомнения принадлежавший существу более любопытному, чем остальные.
— Гофмана, мадемуазель. Знаете вы Гофмана?
— Нет, сударь, я его не знаю.
— А как она называется, твоя сказка? — тоном смельчака, сознающего, что он имеет право задавать вопросы, поинтересовался сын хозяев дома.
— "Щелкунчик из Нюрнберга", — ответил я с полнейшим смирением. — Вас устраивает название, дорогой Анри?
— Хм! Ничего такого уж интересного это название не обещает. Ну, да ладно, давай; если ты наведешь на нас скуку, мы тебя остановим, и ты расскажешь нам другую сказку, и так, предупреждаю, будет до тех пор, пока ты не расскажешь нам такую сказку, какая нас позабавит.
— Минутку, минутку, я не принимаю на себя подобного обязательства. Вот если бы вы были взрослыми — тогда другое дело!
— Тем не менее, таковы наши условия; иначе тебя ждет пожизненное заключение!
— Мой дорогой Анри, вы очаровательный ребенок, изумительно воспитанный, и меня крайне удивит, если в один прекрасный день вы не станете выдающимся государственным мужем; освободите меня — и я сделаю все, что вам будет угодно!
— Честное слово?
— Честное слово!
В то же мгновение я почувствовал, как ослабевают связывающие меня тысячи нитей; каждый из присутствующих приложил руку к моему освобождению, и через полминуты я обрел свободу.
Но поскольку надо держать слово, даже если даешь его детям, я пригласил своих слушателей усесться поудобнее, чтобы они могли легко перейти от слушания сказки ко сну, и, когда все заняли свои места, начал так.
КРЕСТНЫЙ ДРОССЕЛЬМЕЙЕР
Жил некогда в городе Нюрнберге весьма уважаемый президент, звавшийся господин президент Зильберхауз ("Зильберхауз" в переводе означает "серебряный дом").
У этого президента были сын и дочь.
Сына девяти лет звали Фрицем.
Дочь семи с половиной лет звали Мари.
Это были красивые дети, но настолько отличные друг от друга и характером, и внешностью, что никто никогда не подумал бы, будто это брат и сестра.
Фриц был славный толстый мальчик, пухлощекий, хвастливый и проказливый, начинавший топать ногами при малейшем противодействии ему, убежденный в том, что весь мир создан лишь для того, чтобы забавлять его или исполнять его прихоти, и пребывавший в этом убеждении до тех пор, пока отец, выведенный из терпения его криками, плачем и топаньем ногами, не выходил из своего кабинета, поднимал указательный палец правой руки на высоту своей нахмуренной брови и произносил всего лишь два слова:
— Господин Фриц!..
В такие минуты Фриц чувствовал, что его охватывает огромное желание провалиться сквозь землю.