Что касается матери, то, само собой разумеется, на какую бы высоту она ни подняла палец или даже всю руку, Фриц не обратил бы на это никакого внимания.
Его сестра Мари, совсем напротив, была хрупкое, бледное дитя с длинными вьющимися волосами, которые падали на ее белые плечики, напоминая легкий и лучезарный золотой сноп, поставленный в алебастровую вазу. Мари была скромной, кроткой, приветливой, исполненной сострадания ко всяким горестям — даже горестям своих кукол; она по первому же знаку повиновалась своей матери, госпоже президентше, и никогда не противоречила даже своей гувернантке фрейлейн Трудхен; понятно, что Мари все обожали.
И вот наступило 24 декабря 17.. года. Вам, разумеется, известно, мои маленькие друзья, что 24 декабря — это канун Рождества, то есть дня, когда младенец Иисус родился в яслях, рядом с ослом и волом. Теперь я хочу объяснить вам кое-что.
Даже самые несведущие из вас слышали, что каждая страна имеет свои обычаи, не так ли? А самые осведомленные уже знают, несомненно, что Нюрнберг — это город в Германии, славящийся своими игрушками, куклами и полишинелями: их целыми ящиками рассылают оттуда по всем странам мира; из этого следует, что нюрнбергские дети должны быть самыми счастливыми на свете, если только они не похожи на обитателей Остенде, которые видят устриц, лишь когда тех увозят от них.
Так вот, Германия совсем иная страна, нежели Франция: у нее другие обычаи. Во Франции первый день года — это день праздничных подарков, поэтому многие французы очень хотели бы, чтобы год всегда начинался со 2 января. Однако в Германии день праздничных подарков — 24 декабря, то есть канун Рождества. Более того, по другую сторону Рейна новогодние подарки преподносят совершенно необыкновенным способом: в гостиной, посреди стола, устанавливают большую елку, и на всех ее ветвях развешивают игрушки, предназначенные для детей, а то, что невозможно повесить на елку, кладут на стол; потом детям говорят, что добрый младенец Иисус принес им часть даров, которые он получил от трех царей-волхвов, и это только наполовину неправда, поскольку, как вам известно, именно от Иисуса исходят все блага мира.
Мне нет надобности говорить вам, что среди самых счастливых детей Нюрнберга, то есть среди тех, кто получал к Рождеству больше всего разного рода игрушек, были дети президента Зильберхауза, ибо, кроме отца и матери, обожавших их, у них был еще и крестный, который тоже их обожал и которого они называли "крестный Дроссельмейер".
Следует описать вам в двух словах внешность этого достопочтенного человека, занимавшего в Нюрнберге почти такое же видное место, как и президент Зильберхауз.
Крестный Дроссельмейер, советник медицины, был далеко не самый красивый мужчина на свете. Это был высокий сухощавый человек ростом в пять футов и восемь дюймов, так сильно горбившийся, что, хотя ноги у него были длинные, он мог, почти не нагибаясь, поднять носовой платок, если тот падал на землю. Лицо его было морщинистым, как ранетовое яблоко, схваченное апрельским морозом. На месте правого глаза у него был большой черный пластырь; крестный был совершенно лыс, и этот недостаток он скрывал, надевая густой завитой парик, чрезвычайно искусно сделанный им из стеклянных нитей; это вынуждало его из уважения к столь почтенному головному убору постоянно держать свою шляпу под мышкой. Его единственный глаз, впрочем, был живым и блестящим и, казалось, выполнял не только свою работу, но и работу своего отсутствующего товарища, так быстро он поворачивался, осматривая комнату, все подробности обстановки которой крестный Дроссельмейер хотел охватить одним взглядом, и так пристально он всматривался в человека, самые потаенные мысли которого хотел прочитать его обладатель.
Так вот, крестный Дроссельмейер, который, как мы уже сказали, был советником медицины, вместо того чтобы, подобно большей части его собратьев по ремеслу, пристойно, по всем правилам убивать живых людей, напротив, занимался исключительно тем, что вдыхал жизнь в мертвые предметы; иными словами, изучив тела людей и животных, он настолько постиг устройство живого организма, что мог изготовлять кавалеров, способных ходить, кланяться и фехтовать; дам, умеющих танцевать и играть на клавесине, арфе и скрипке; собак, бегающих, приносящих поноску и лающих; птиц, летающих, прыгающих и поющих; рыб, плавающих и хватающих корм. Наконец, он достиг даже того, что мог заставить своих кукол и полишинелей произносить кое-какие слова, правда несложные, вроде "папа" или "мама", однако слова эти произносились таким однообразным и неприятным голосом, что это крайне огорчало слушателей, поскольку было совершенно ясно, что все это делает хитроумный автомат, а любой хитроумный автомат, что ни говори, всего лишь смехотворное подражание лучшему творению Господа Бога.
Однако, невзирая на тщетность подобных попыток, крестный Дроссельмейер вовсе не отчаивался и с уверенностью заявлял, что рано или поздно ему удастся изготовить настоящих мужчин, настоящих женщин, настоящих собак, настоящих птиц и настоящих рыб. Ясно без слов, что два его крестника, которым он обещал подарить свои первые пробы в этой области, ждали этой минуты с большим нетерпением.
Нетрудно понять, что крестный Дроссельмейер, достигший подобного уровня знаний в механике, был бесценным человеком для своих друзей. И если в доме президента Зильберхауза заболевали часы и, несмотря на старания обычных часовщиков, их стрелки переставали показывать время, прекращалось тиканье и останавливался механизм — посылали известить об этом крестного Дроссельмейера. Он прибегал тут же, потому что это был истинный художник, влюбленный в свое искусство. Он просил подвести его к покойнику, немедленно вскрывал его, извлекал из него механизм и помещал его между коленями; затем, положив на пол свой стеклянный парик, высунув изо рта кончик языка и сверкая единственным глазом, словно карбункулом, он доставал из кармана кучу маленьких инструментов, не имевших названия, ибо он изготавливал их сам и лишь он один знал их назначение, выбирал из них самые острые и вонзал их во внутренность часов; это игловкалывание страшно огорчало маленькую Мари, так как она не могла поверить, что бедным часам не причиняют боли подобные операции, но они, напротив, воскрешали послушного пациента: часы, помещенные в свой футляр, или между своими колоннами, или на свою каменную подставку, начинали ходить, бить и похрипывать наилучшим образом; и жизнь тотчас же возвращалась в жилище, которое, теряя своего веселого обитателя, казалось, теряло и свою душу.
Но этим дело не ограничивалось: по просьбе маленькой Мари, которой очень больно было видеть, как кухонный пес вращает вертел (а такое занятие и в самом деле было чрезвычайно утомительно для бедного животного), крестный Дроссельмейер согласился спуститься с высот своей науки, чтобы изготовить механическую собаку, которая с того времени стала вращать вертел, не испытывая при этом ни страдания, ни вожделения, тогда как Турок, исполнявший эту обязанность в течение трех лет и ставший из-за этого страшным мерзляком, грел свои лапы и мордочку и, словно истинный рантье, не имея какого-либо иного дела, разглядывал своего преемника, а тот, однажды заведенный, мог исполнять свой гастрономический труд в течение целого часа, не нуждаясь более ни в чьем внимании.
Поэтому и получилось, что после президента, президентши, Фрица и Мари пес Турок стал тем существом, которое, несомненно, больше всех в доме любило и почитало крестного Дроссельмейера; он радостно встречал его каждый раз, когда тот приходил, а порой даже возвещал веселым лаем и виляньем хвоста о скором приходе советника медицины, еще до того как почтенный крестный дотрагивался до дверного молотка.
И вот в вечер благословенного кануна Рождества, когда уже начали спускаться сумерки, Фриц и Мари, которых весь день не пускали в большую парадную гостиную, сидели на корточках в уголке обеденной залы.
И в то время как их гувернантка, фрейлейн Трудхен, вязала у окна, придвинувшись к нему, чтобы воспользоваться последними лучами дневного света, детей стал охватывать какой-то смутный страх, потому что, как и полагается в этот торжественный день, им не принесли свечей; так что Франц и Мари разговаривали шепотом, как всегда разговаривают, если немножко страшно.