А крестный Дроссельмейер стал громко смеяться, говоря при этом:
— О Господи! Дорогая моя крестница, я не понимаю, как такая красивая девочка, как ты, может быть столь любезной с этим уродцем!
Мари обернулась и, поскольку при ее любви к ближнему комплимент, сделанный ей крестным, никоим образом не искупал несправедливого выпада против Щелкунчика, почувствовала, что, вопреки своей натуре, она охвачена сильным гневом, и уже отмеченное ею странное сходство крестного с маленьким человечком в деревянном плаще снова пришло ей на ум.
— Крестный Дроссельмейер! — воскликнула она. — Вы несправедливы к моему бедному маленькому Щелкунчику, называя его уродцем! Кто знает, даже если бы вы надели такой же красивый полонез, такие же красивые маленькие рейтузы и такие же красивые маленькие сапожки, как у него, — кто знает, выглядели бы вы так же хорошо, как он?
При этих словах родители Мари принялись смеяться, а нос советника медицины необычайно вытянулся.
Почему так вытянулся нос советника медицины и почему так захохотали президент и президентша? Мари, чрезвычайно удивленная тем, какое действие возымели ее слова, напрасно пыталась найти ответ на этот вопрос.
Но, поскольку не бывает действия без причины, это действие было связано с какой-то таинственной и неведомой причиной, которая станет нам понятна в дальнейшем.
ЧУДЕСА
Не знаю, помните ли вы, мои дорогие маленькие друзья, что я говорил вам вскользь о некоем стеклянном шкафе, в котором стояли игрушки детей президента Зильберхауза. Этот шкаф стоял справа при входе в гостиную. Мари была еще в колыбели, а Фриц едва начинал ходить, когда президент заказал этот шкаф весьма искусному краснодеревщику, украсившему его такими сверкающими стеклами, что игрушки казались в десять раз красивее на полках шкафа, чем когда их держали в руках. На самом верху, куда ни Фриц, ни Мари не могли дотянуться, помещали шедевры крестного Дроссельмейера. Сразу под ними была полка, предназначенная для книжек с картинками; и наконец, две нижние полки были предоставлены детям, имевшим право заполнять их, как им было угодно. Однако почти всегда получалось так, что, по негласному уговору, Фриц расквартировывал на верхней из них свои войска, а на нижней Мари расставляла своих кукол, их посуду и их кроватки. Точно так же они поступили и на Рождество: Фриц выстроил свое новое пополнение наверху, а Мари, задвинув мадемуазель Розу в угол, предоставила ее спальню и ее кроватку мадемуазель Клер (так звали новую куклу) и напросилась провести у нее вечер за сладким угощением. Впрочем, мадемуазель Клер, которая, оглядевшись по сторонам, обнаружила на полке шкафа расставленную в полнейшем порядке кукольную мебель, стол, заваленный конфетами и зажаренным в сахаре миндалем, а главное, белую кроватку с красивым розовым атласным покрывалом, сверкавшим чистотой, выглядела весьма довольной своим новым жилищем.
Когда дети закончили расставлять свои новые игрушки, был уже поздний вечер; близилась полночь, крестный Дроссельмейер давно уже ушел, а их все никак нельзя было оторвать от стеклянного шкафа.
Вопреки обыкновению, Фриц первым внял уговорам родителей, без конца повторявших, что пора ложиться спать.
— В самом деле, — сказал он, — мои бедняги-гусары, должно быть, страшно устали после тех строевых занятий, что я проводил с ними весь вечер; но я их знаю: все они храбрые солдаты, знающие свой долг по отношению ко мне, и, пока я здесь, ни один из них не позволит себе сомкнуть глаз, поэтому мне лучше уйти.
С этими словами, отдав солдатам приказ быть начеку, чтобы не оказаться застигнутыми врасплох каким-нибудь вражеским дозором, Фриц, и правда, ушел.
Но Мари никак не уходила и, в ответ на настояния президентши, которая торопилась последовать за своим мужем, уже удалившимся в спальню, и упрашивала девочку оторваться от заветного шкафа, говорила:
— Еще одну минуточку, милая мамочка, еще одну совсем маленькую минуточку. Позволь мне закончить все мои дела; у меня еще осталось столько всего важного, что надо доделать, и, как только я с этим управлюсь, сразу пойду спать, обещаю тебе.
Мари просила об этой милости таким умоляющим голосом, и к тому же она была таким послушным и разумным ребенком, что мать не усмотрела никакой беды в том, чтобы уступить ее желанию; однако, поскольку фрейлейн Трудхен уже отправилась готовить постель Мари, президентша из опасения, что девочка, всецело занятая своими новыми игрушками, забудет задуть свечи, сама позаботилась об этом, оставив гореть только потолочную лампу, заливавшую комнату мягким, бледным светом, а потом тоже ушла, сказав дочери:
— Поскорее иди спать, малышка Мари, ведь оставаясь здесь слишком долго, ты устанешь и, возможно, тебе трудно будет подняться завтра.
И с этими словами президентша вышла из гостиной и закрыла за собой дверь.
Как только Мари оказалась одна, она вернулась к мыслям, занимавшим ее больше всего: о бедном маленьком Щелкунчике, которого она продолжала баюкать на руках и который был по-прежнему укутан в носовой платок. Девочка бережно положила человечка на стол, распеленала его и осмотрела полученные им раны. Было видно, что Щелкунчик сильно страдает и чрезвычайно сердит.
— Ах, дорогой мой человечек, — тихо сказала Мари, — не злись, пожалуйста, на моего брата Фрица за то, что он сделал тебе так больно; поверь, у него не было дурных намерений; просто от солдатской жизни у него немного огрубели манеры, чуточку очерствело сердце. А вообще он очень добрый мальчик, могу уверить тебя! И я убеждена, что, узнав его получше, ты его простишь. К тому же, чтобы возместить зло, причиненное тебе моим братом, я буду лечить тебя так заботливо, так внимательно, что через несколько дней ты повеселеешь и будешь хорошо себя чувствовать. Ну а вставить тебе зубки и вправить челюсть — это уж дело крестного Дроссельмейера: он отлично умеет справляться с такого рода неприятностями.
Мари не успела закончить свою короткую речь. В тот миг, когда она произнесла имя крестного Дроссельмейера, Щелкунчик, которому эта речь была предназначена, скорчил такую страшную гримасу и в его зеленых глазах сверкнули такие яркие огоньки, что испуганная девочка умолкла и на шаг отступила от стола. Однако, поскольку тотчас же лицо Щелкунчика вновь обрело выражение доброжелательности и его опять озарила печальная улыбка, она подумала, что ей это все просто почудилось и что черты его лица исказил свет лампы, дрогнувшей от случайного сквозняка.
Она даже посмеялась над собой:
— До чего же я, правду сказать, глупая, если могла подумать, что это деревянное личико может строить мне рожицы! Ну-ка, подойдем к нему поближе и начнем ухаживать за ним, как это требуется при его состоянии.
Закончив разговаривать сама с собой, Мари снова взяла на руки своего подопечного, подошла к стеклянному шкафу, постучала в дверцу, закрытую Фрицем, и сказала своей новой кукле:
— Прошу тебя, мадемуазель Клер, уступи свою кроватку моему Щелкунчику, ведь он болен, а сама устройся-ка на ночь на диване; посуди сама: ты же чувствуешь себя отлично и совершенно здорова, о чем свидетельствуют твои румяные и пухлые щеки! К тому же ночь быстро пройдет, а диван очень хороший, и, наверное, не так уж много в Нюрнберге кукол, которые будут ночевать столь же удобно, как ты.
Мадемуазель Клер, само собой разумеется, не проронила ни слова, однако Мари показалось, что кукла приняла чрезвычайно чопорный и недовольный вид. Тем не менее Мари, считая, при всей своей совестливости, что по отношению к мадемуазель Клер ею соблюдены все надлежащие условности, не стала больше с ней церемониться и, вынув ее из кроватки, чрезвычайно бережно уложила туда больного Щелкунчика, натянув ему простыни до самого подбородка. Потом ей пришло в голову, что она еще не знает сущности характера мадемуазель Клер, ибо та принадлежит ей всего лишь несколько часов; что кукла, по-видимому, была сильно раздосадована, когда у нее забрали кроватку, и что с больным может случиться какая-нибудь беда, если оставить его рядом с этой дерзкой особой. А потому Мари переставила кроватку с Щелкунчиком на следующую полку, прямо рядом с хорошенькой деревенькой, где расположилась лагерем кавалерия Фрица; затем, уложив мадемуазель Клер на диван, она закрыла шкаф и собралась идти в спальню, где ее ждала фрейлейн Трудхен, как вдруг вокруг бедного ребенка, по всей комнате, стали раздаваться какие-то неясные шорохи, исходившие из-за кресел, из-за печки, из-за шкафов. В это же самое время большие настенные часы, на которых вместо привычной кукушки сидела большая золоченая сова, начали шипеть все громче и громче, не решаясь, однако, прозвонить. Мари бросила взгляд на часы и увидела, что большая золоченая сова свесила свои крылья так, что почти полностью прикрыла циферблат, и вытянула вперед, насколько могла, свою противную кошачью голову с круглыми глазами и загнутым клювом; одновременно шипение часов, ставшее еще громче, перешло в какое-то бормотание, похожее на голос, и явственно послышались слова, казалось, исходившие из клюва совы: