Мы не можем сказать, сколько времени продолжался этот странный сон, но около полуночи одна из двух обер-гофнянек внезапно проснулась. Все окружавшие ее женщины, по-видимому, впали в полное оцепенение: не было слышно ни малейшего похрапывания, даже дыхание спящих, казалось, остановилось; кругом царила мертвая тишина: слышался лишь тихий шорох, с каким червяк точил дерево. Но что стало с обер-гофнянькой, когда она увидела рядом с собой огромную страшную мышь, которая, встав на задние лапки, просунула голову в колыбель принцессы Пирлипат и, похоже, была занята тем, что грызла личико ребенка! Обер-гофнянька вскочила с криком ужаса. Услышав этот крик, пробудились и все остальные; однако госпожа Мышильда — а это была, конечно, она! — шмыгнула в угол спальни. Тайные секретари посольства бросились вдогонку, но, увы, было слишком поздно: госпожа Мышильда скрылась, проскользнув в щель в полу. В то же мгновение принцесса Пирлипат, разбуженная всем этим шумом, принялась плакать. Нянюшки и обер-гофняньки отозвались на этот плач криками радости.
— Хвала Господу! — воскликнули они. — Раз принцесса Пирлипат плачет, значит, она жива!
И они тут же побежали к колыбельке; но в какое же отчаяние они впали, когда увидели, что стало с этим нежным и очаровательным созданием!
И в самом деле, вместо чудесного бело-розового личика, этой маленькой головки с золотыми кудрями и лазурных, как небо, глазок на уродливом скрюченном тельце торчала огромная безобразная голова! Глаза ребенка потеряли свой небесный цвет — они стали зелеными, вытаращенными и обрели дикий неподвижный взгляд. Очаровательный ротик растянулся до ушей, а подбородок покрылся пушистой курчавой бородкой, как нельзя лучше подходящей для какого-нибудь старого шута, но отвратительной на лице юной принцессы.
В эту минуту в спальню вошла королева; шесть рядовых нянек и две обер-гофняньки пали ниц, в то время как шесть советников посольства стали оглядываться по сторонам в поисках открытого окна, чтобы выбраться на крышу.
Отчаяние бедной матери было ужасным. Она упала в обморок, и ее отнесли в королевскую спальню.
Но особенно тяжело было видеть горе несчастного отца, настолько страшно и глубоко он страдал. Пришлось повесить замки на оконные рамы, чтобы он не выбросился в окно, и обить ватой его покои, чтобы он не разбил себе голову о стены. Не стоит и говорить, что у него забрали шпагу, перестали класть перед ним на стол ножи и вилки и оставлять у него на виду какие-либо режущие и колющие инструменты. Впрочем, сделать это было не так уж трудно, поскольку в течение двух или трех первых дней после этих событий он наотрез отказывался есть, не переставая повторять:
— О, я несчастный монарх! О, злая судьба!
Возможно, вместо того чтобы обвинять судьбу, королю следовало бы подумать о том, что, как всегда и бывает, он сам стал виновником своего несчастья, ибо, если бы в свое время он спокойно съел свою кровяную колбасу с чуть меньшим, чем положено, количеством сала, и, отказавшись от мести, оставил бы госпожу Мышильду с ее семейством под печью, несчастье, которое он оплакивал, вовсе не случилось бы. Но мы должны сказать, что мысли царственного отца принцессы Пирлипат отнюдь не шли в подобном философском направлении.
Напротив, в соответствии с естественной потребностью всех могущественных людей перекладывать вину за обрушивающиеся на них беды на более слабых, король переложил свою собственную вину на искусного механика Кристиана Элиаса Дроссельмейера. И, прекрасно понимая, что, услышав повеление вернуться ко двору для того, чтобы быть там повешенным или обезглавленным, тот, конечно же, поостережется откликнуться на приглашение, король велел, напротив, вызвать мастера якобы для того, чтобы вручить ему новый орден, только что созданный его величеством исключительно для писателей, художников и механиков. Метр Дроссельмейер не был лишен тщеславия; он подумал, что орденская лента будет хорошо выглядеть на его желтом рединготе, и немедленно отправился в дорогу; но его радость очень скоро сменилась ужасом: на границе королевства его ждали гвардейцы. Они схватили Дроссельмейера и стали передавать его от подразделения к подразделению вплоть до самой столицы.
Король, по-видимому опасаясь смягчиться, не захотел даже принять метра Дроссельмейера, когда тот прибыл во дворец; он велел немедленно отвести механика к колыбели принцессы Пирлипат и объявить ему: если в течение месяца начиная с сегодняшнего дня принцесса не обретет вновь свой природный облик, Дроссельмейеру безжалостно отрубят голову.
Метр Дроссельмейер вовсе не мнил себя героем и всегда рассчитывал умереть, как говорится, своей смертью; поэтому он весьма испугался угрозы, но, тем не менее, вскоре, доверившись своей учености, размах которой никогда не мешала ему должным образом оценивать его личная скромность, немного успокоился и немедленно приступил к первой и самой необходимой процедуре, заключавшейся в том, чтобы убедиться, может ли болезнь поддаться какому-либо лекарству или она на самом деле неизлечима, как ему показалось с первого взгляда.
С этой целью он очень ловко разобрал принцессу на части, сначала сняв голову, а затем, одно за другим, все остальные части тела; он отнял у Пирлипат руки и ноги, чтобы с удобством изучить не только ее сочленения и пружины, но и внутреннее устройство. Но увы! Чем глубже он проникал в тайны телосложения принцессы, тем яснее понимал, что с возрастом она будет становиться все уродливее и безобразнее; осознав это, он старательно вернул на место все члены Пирлипат и, не зная, ни что делать, ни как поступить, стал в глубоком унынии прохаживаться подле колыбели принцессы, которую он не имел права покинуть, пока она не обретет вновь свой первоначальный облик.
Шла уже четвертая неделя и наступила среда, когда король, по своему обыкновению, заглянул посмотреть, не произошло ли каких-то изменений во внешности дочери, и, увидев, что все осталось по-прежнему, вскричал, угрожая механику своим скипетром:
— Берегись, Кристиан Элиас Дроссельмейер! У тебя осталось всего три дня на то, чтобы вернуть мне дочь такой, какой она была прежде. А если ты будешь упрямиться и не вылечишь ее, то уже в следующее воскресенье тебе отрубят голову!
Метр Дроссельмейер, который был не в состоянии вылечить принцессу вовсе не из упрямства, а из неспособности сделать это, принялся горько плакать, глядя полными слез глазами на принцессу Пирлипат, так радостно грызшую в это время орешек, словно она была самой красивой девочкой на свете. И тогда, при виде этого трогательного зрелища, механик впервые поразился той необычайной любви, какую принцесса с самого рождения проявляла к орехам, и тому, что она родилась уже с зубами. И в самом деле, сразу после своего превращения она принялась кричать и предавалась этому занятию до той минуты, пока вдруг не нашла у себя в колыбели лесной орех; она тут же разгрызла его, съела ядрышко и спокойно заснула. С тех пор обе обер-гофняньки не забывали набивать свои карманы орехами и давали ей один или несколько, едва только она начинала кривиться, собираясь заплакать.
— О инстинкт природы! О вечное и непостижимое взаимное влечение всех сотворенных существ! — воскликнул Кристиан Элиас Дроссельмейер. — Ты указуешь мне на дверь, ведущую к постижению твоих тайн! Я постучу в эту дверь, и она откроется!
Произнеся эти слова, весьма удивившие короля, механик обернулся и попросил его величество о милости: дать ему возможность поговорить с придворным звездочетом; король согласился на это, но при условии, что метра Дроссельмейера будет сопровождать к звездочету надежная охрана. Разумеется, метр Дроссельмейер предпочел бы проделать этот путь в одиночку, однако, поскольку в данных обстоятельствах он действовал вовсе не по собственной воле, ему пришлось смириться с тем, чего нельзя было избежать, и пройти под стражей, как преступник, по улицам столицы.