Он усадил гостей, весьма справедливо рассудив, что после четырнадцати лет и девяти месяцев странствий по свету путешественники сильно устали, и начал так:
— В тот самый день, когда король послал за тобой под предлогом вручения тебе ордена, в Нюрнберге появился чужестранец, принесший с собой мешок орехов на продажу; но местные торговцы орехами, желая сохранить исключительное право на этот вид товара, затеяли ссору с пришельцем — прямо у дверей моей лавки. Тогда чужестранец, чтобы легче было защищаться, опустил свой мешок на землю; потасовка шла своим ходом, к большому удовольствию уличных мальчишек и рассыльных, как вдруг какая-то тяжело нагруженная телега проехала прямо по мешку с орехами. При виде этого происшествия, воспринятого ими как проявление Небесного правосудия, местные торговцы орехами оставили пришельца в покое. Он подобрал свой мешок, и все орехи в нем оказались раздавленными, за исключением одного; чужестранец, странно улыбаясь, протянул мне этот орех и предложил купить его за новый цванцигер тысяча семьсот двадцатого года, добавив, что настанет день, когда я не пожалею об этой покупке, какой бы дорогостоящей она ни казалась мне теперь. Я порылся у себя в карманах и, к большому своему удивлению, обнаружил там именно такую монету, какую просил этот человек. Подобное совпадение показалось мне столь необычайным, что я отдал чужеземцу мой цванцигер; он же отдал мне орех и исчез.
Я выставил этот орех на продажу, но, хотя просил сверх заплаченной мною цены всего два крейцера, он лежал на прилавке в течение семи или восьми лет и никто не выразил желание его приобрести. И вот тогда я позолотил орех, чтобы увеличить его ценность, но, как выяснилось, только напрасно потратил еще два цванцигера: орех оставался в моей лавке до нынешнего дня, и никто по-прежнему не выражал готовности его купить.
В это мгновение звездочет, в чьих руках все еще оставался орех, радостно вскрикнул. Оказалось, что, пока метр Дроссельмейер слушал рассказ своего брата, он с помощью перочинного ножа осторожно соскоблил позолоту с ореха и в каком-то местечке скорлупы обнаружил выгравированное китайскими письменами слово: "Кракатук".
Теперь не оставалось никаких сомнений: подлинность ореха была признана.
Как, найдя орех Кракатук, механик и звездочет нашли затем и молодого человека, способного разгрызть его.
Кристиан Элиас Дроссельмейер так торопился сообщить королю добрую весть, что хотел немедленно сесть в почтовую карету; но Кристоф Захариас уговорил брата подождать хотя бы до возвращения племянника; механик откликнулся на эту просьбу тем охотнее, что не видел племянника почти пятнадцать лет, а порывшись в памяти, вспомнил, что в ту пору, когда ему, Элиасу, пришлось покинуть Нюрнберг, это был очаровательный малыш трех с половиной лет, которого он любил от всего сердца.
В эту самую минуту красивый молодой человек лет восемнадцати-девятнадцати вошел в лавку Кристофа Захариаса, приблизился к нему и назвал его отцом.
Обняв юношу, Захариас представил его Элиасу и сказал:
— Теперь, мой мальчик, обними своего дядю!
Молодой человек заколебался, ибо дядя Дроссельмейер в его изодранной одежде, с его огромной лысиной и пластырем на глазу выглядел отнюдь не привлекательно. Но отец, видя его колебания и опасаясь, что Элиас будет этим обижен, подтолкнул сына сзади, так что тот с грехом пополам оказался в объятиях механика.
Тем временем звездочет вглядывался в молодого человека с таким неослабным вниманием, что тому это показалось странным, и он воспользовался первым же предлогом, чтобы выйти из комнаты, ибо ему было не по себе, когда на него так смотрели.
Тогда звездочет задал Захариасу несколько вопросов о его сыне, и торговец игрушками поспешил ответить на них с чисто отцовским многословием.
Молодому Дроссельмейеру и в самом деле, как это было видно по его внешности, исполнилось лет семнадцать или восемнадцать. Еще с раннего детства от был таким забавным и милым, что мать развлекалась, наряжая его как игрушку из тех, что продавались в лавке мужа: она одевала его то студентом, то форейтором, то венгерцем, но всегда в наряд, непременной частью которого были сапожки, ибо, поскольку у мальчика были прелестнейшие ножки, но несколько тонковатые икры, сапоги подчеркивали достоинства и прятали недостатки его ног.
— Значит, — спросил звездочет у Захариаса, — ваш сын никогда не носил на ногах ничего, кроме сапог?
— Да, мой сын никогда не носил на ногах ничего, кроме сапог, — подтвердил торговец детскими игрушками и продолжал: — Когда ему исполнилось десять лет, я послал его в Тюбингенский университет, где он пробыл до восемнадцатилетнего возраста, не приобретя ни одной дурной привычки из тех, что свойственны его товарищам: он не пьет, не сквернословит, не дерется. Мне известна только одна его слабость: не желая, чтобы брадобрей дотрагивался до его лица, он отпустил на подбородке жалкую бороденку из нескольких волосков.
— Таким образом, — перебил его звездочет, — ваш сын никогда не брился?
Элиас все шире и шире раскрывал глаза.
— Никогда, — ответил Захариас.
— А пока длятся университетские каникулы, — продолжал звездочет, — как он проводит время?
— Ну, — сказал отец, — надев свой красивый студенческий мундир, он сидит в лавке и из чистой любезности разгрызает орешки девушкам, приходящим сюда купить игрушки, так что они прозвали его Щелкунчиком.
— Щелкунчиком?! — воскликнул механик.
— Щелкунчиком?! — повторил за ним звездочет.
И они посмотрели друг на друга, а Захариас посмотрел на них обоих.
— Дорогой господин Дроссельмейер! — обратился звездочет к Захариасу. — Я полагаю, что вам привалило счастье!
Торговец игрушками, выслушавший это предсказание не без интереса, попросил объяснений, но звездочет отложил эти объяснения на следующее утро.
Когда механик и звездочет оказались одни у себя в комнате, звездочет бросился на шею другу, крича:
— Это он! Мы его нашли!
— Вы так думаете? — спросил Элиас тоном человека, который полон сомнений, но только того и ждет, чтобы его убедили.
— Черт побери! Думаю ли я так? По-моему, у него есть все качества, какие нам требуются!
— Давайте повторим их вкратце.
— Он никогда не носил на ногах ничего, кроме сапог.
— Это правда.
— Он никогда не брился.
— Тоже правда.
— И наконец, из любезности или, скорее, по призванию, он сидит в лавке отца и грызет орешки девушкам, зовущим его не иначе как Щелкунчиком!
— И это правда.
— Дорогой друг, счастье никогда не приходит одно. Впрочем, если вы еще сомневаетесь, давайте обратимся за советом к звездам.
Они поднялись на крышу дома и, составив гороскоп молодого человека, выяснили, что ему суждена в жизни большая удача.
Это предсказание, подтверждавшее все надежды звездочета, убедило и механика согласиться с ним.
— А теперь, — торжествующим голосом произнес звездочет, — осталось всего два дела, которыми нельзя пренебрегать.
— Какие? — спросил Элиас.
— Во-первых, вам надо приспособить к затылку вашего племянника крепкую деревянную косицу, которая будет связана с его нижней челюстью так, что это усилит сжатие его челюстей.
— Ничего нет легче, — промолвил метр Дроссельмейер, — это просто азбука механики.
— Во-вторых, — продолжал звездочет. — Когда мы придем во дворец, нам надо тщательно скрывать, что мы привели с собой молодого человека, чье предназначение заключается в том, чтобы разгрызть орех Кракатук, ибо я полагаю, что, чем больше будет сломано зубов и чем больше будет вывихнуто челюстей при попытках разгрызть орех Кракатук, тем большее вознаграждение предложит король тому, кто преуспеет там, где стольких других постигла неудача.
— Дорогой друг, — ответил механик, — вы очень разумный человек. Давайте ляжем спать.