Она не пустилась в упреки, она не разразилась обвинениями и проклятиями по поводу его роковой страсти к охоте — причине всех их бед.
Нет, она не произнесла ни единого слова, относящегося к прошлому.
Напротив, она простила деду вспыльчивость, которая привела его к убийству.
Не осудив покойного, она подчеркнула значимость обид, нанесенных им ее мужу.
Кончилось тем, что она поцеловала и утешила деда, как поцеловала бы и утешила своего любимого ребенка мать, и постаралась своими словами вернуть Жерому хоть немного покоя и безмятежности.
И наконец, приободренная благодарностью супруга, она сказала ему:
"По-моему, Жером, тебе следовало бы увидеть во всем этом перст Божий; это не кто иной, как Бог, подвел несчастного Тома под твою пулю, чтобы покарать его за злобу к тебе; но он же, чтобы нанести удар твоему неверию, позволяет злому духу терзать тебя".
Жером Палан вздохнул, но не стал высмеивать жену, как несомненно сделал бы это прежде.
Поэтому она продолжала:
"Сходи, муженек, к нашему кюре, кинься ему в ноги, расскажи ему о своей беде, и он поможет тебе избавиться от беса, наверняка вселившегося в этого злого зайца".
Но против этого предложения дед восстал.
"Ну да! — воскликнул он. — Пойти к кюре, чтобы он выдал меня судьям своего епископа! Ну и мысль! Нет, ей-Богу, я уже имел с ними дело и вовсе не стремлюсь снова попасть в их лапы! Впрочем, женушка, ты просто с ума сошла: нет во всем этом ни Бога, ни дьявола".
"А что же это, в таком случае?" — в отчаянии спросила добрая женщина.
"Случайность и мое больное воображение; мне нужно во что бы то ни стало убить этого чертового зайца! И когда я увижу его у моих ног, недвижного, мертвого, по-настоящему мертвого, тогда моя душа успокоится без посторонней помощи и я уже больше не буду думать обо всем этом".
Бедная моя бабушка смирилась, понимая, что здесь бесполезны любые попытки сломить упрямство ее супруга.
XI
После двухдневного отдыха, в котором нуждался охотник, а еще больше его пес, дед снова отправился в поле.
Зайца он поднял на том же самом месте, что и в первый раз.
Это было тем более странно, что его логовище, вполне, черт побери, приметное, находилось на перекрестке, где проходило за день больше трех десятков людей.
Так же как в первый раз, заяц разрушил замыслы своего преследователя.
Так же как в первый раз, дед возвратился домой измученный и грустный, с новой, но пустой охотничьей сумкой.
В течение целого месяца через каждые два-три дня он возобновлял это ожесточенное противостояние.
Однако все было безуспешно.
Через месяц бедный Спирон умер от истощения.
И дед, находясь на пределе своих сил, вынужден был отказаться от своей безумной охоты.
Но в те дни, когда он охотился, его работа полностью прекращалась, и в бедный дом Паланов пришла нищета.
Вначале семья держалась на плаву благодаря умению моей бабушки поддерживать в доме порядок и бережливо вести хозяйство.
Затем — благодаря продаже то какого-нибудь украшения, то какой-нибудь мебели, этих обломков былого достатка.
Но вскоре эта бережливость и этот порядок оказались бесполезными.
Ящики комодов стали пустыми, а стены оголились.
В доме не осталось больше ни одного предмета, который имел бы хоть какую-то ценность, и в тот день, когда Спирон испустил последний вздох, доброй женщине хватило мужества признаться мужу, что у них нет даже хлеба.
Дед извлек из жилетного кармашка семейные золотые часы, которыми он настолько дорожил, что моя бабушка, знавшая о глубоком почитании мужем этой вещи, продавала крайне необходимые дома предметы, но никогда не осмеливалась просить его пожертвовать этими часами.
Так вот, теперь дед вручил их жене, не сказав ей ни единого слова.
Бабушка отправилась в Льеж и продала там часы за девять луидоров.
Возвратившись домой, она разложила их на столе.
Папаша Палан стал с вожделением и вместе с тем с некоторой нерешительностью рассматривать луидоры.
Затем, взяв четыре монеты, он позвал бабушку:
"Жена!"
Она живо подошла к нему:
"Ты звал меня, наш кормилец?"
"Да. Как ты думаешь, сколько времени мы сможем просуществовать на пять оставшихся луидоров?"
"Ну, — прикинув в уме, сказала бабушка, — если экономить, мы сможем продержаться два месяца".
"Два месяца, — повторил за ней дед, — два месяца — это больше того, что мне надо. Не успеют они пройти, как я сделаю рагу из этого зайца или же досада сведет меня в могилу".
Бабушка заплакала.
"Будь спокойна, — заверил он жену, — этот заяц еще получит свое. С этими четырьмя луидорами я отправлюсь в Люксембург. Я знаю там одного браконьера, у которого есть еще собаки той же породы, что и мой бедный Флам-бо и моя бедная Раметта, и если он продаст мне парочку таких гончих, то, будь я проклят, если не пройдет и двух недель, как я сделаю муфту из шкуры моего мучителя".
Бабушка, всегда с тревогой следившая за выражением лица своего супруга, за теми переменами, какие произвела в нем беда с тех пор, как он потерял душевный покой, не осмелилась противиться его намерению.
Итак, в одно прекрасное утро Жером Палан отправился в Люксембург, пошел прямо в Сент-Юбер и остановился в той самой гостинице, в которой мы сейчас находимся и которую тогда содержал его брат Хризостом Палан, то есть мой двоюродный дед.
Жером нашел своего знакомого браконьера, сохранившего породу Фламбо и Раметты, купил у него кобеля и суку, Рокадора и Тамбеллу, и через пять дней после ухода из дома с торжеством вернулся туда.
На следующий день, на рассвете, он уже отправился в поля.
Но заяц оказался хитрее и сильнее любой собаки, какой бы породы она ни была.
Он оставлял позади себя потомков Фламбо и Раметты с такой же легкостью, с какой он оставлял позади себя Рамоно и Спирона.
Однако, став благодаря печальному опыту более осмотрительным, дед берег новых собак, хорошо понимая, что ему уже некем будет их заменить, если огромный заяц их изнурит тоже.
Охотник не позволял собакам гнать проклятое животное больше трех-четырех часов, и, убедившись, что силой зайца не возьмешь, прибегнул к хитрости.
Он тщательно заделал все дыры в живой изгороди, через которые заяц обычно убегал; только одну или две он оставил открытыми и установил в них силки, подготовленные с особой тщательностью.
Затем он засел неподалеку в засаде как для того, чтобы прийти на выручку собакам, если они сами попадут в петли, так и для того, чтобы иметь возможность выстрелить по зайцу.
Но проклятый заяц просто насмехался над всеми этими орудиями лова.
Он их чуял, он их обнаруживал, он их угадывал, проделывая новую дыру в живой изгороди рядом с зияющим проемом, и проходил сквозь шипы и тернии, не оставляя на них ни клочка шерсти.
Затем на какой-нибудь подветренной стороне он обнаруживал деда и показывался ему на глаза лишь на расстоянии, которое не могла преодолеть ружейная пуля.
Было от чего сойти с ума!
Два месяца, прожить которые семье удалось благодаря пяти луидорам, полученным за проданные часы, истекли, а заяц был все еще жив.
Дети остались без рагу.
Их мать осталась без муфты.
Что касается бедняги-охотника, то он тоже был жив, если только существование, которое он вел, можно было назвать жизнью.
Он не знал отдыха ни днем, ни ночью, он стал желтым, как выжатый лимон; его похожая на пергамент кожа словно прилипла к костям; но его поддерживала какая-то сверхчеловеческая сила, и страшные охоты, на которые он ходил почти ежедневно, свидетельствовали о его мужестве.
Истекли еще два месяца.
Эти два месяца Паланы жили в долг.
В конце концов настал день, когда вся несчастная семья должна была покинуть свой дом, чтобы в нем не поселились и не стали жить за ее счет судебные исполнители.
"Ах, — говорил дед, — все это были бы пустяки, если бы я смог схватить этого проклятого зайца!"
XII
Дед снял жалкую лачугу на краю деревни.