"Завтра ты дашь мне свой молитвенник, и я прочту все, что ты пожелаешь".
"Молитвы, Жером, не в книгах; молитвы — в сердце. Окуни свои пальцы в святую воду и скажи только одно: "Благодарю". Разве ты не сказал спасибо этим господам, когда они дали тебе золотую монету? Неужели тебе тяжелей сказать это Богу, который даровал тебе жизнь, здоровье, душевный покой, чем этим иностранцам, давшим тебе двадцать четыре ливра?"
И бабушка взяла мужа за руку и потянула его в сторону церкви.
"Нет, только не в этот вечер, — воспротивился дед, раздраженный такой настойчивостью, — потом, потом; господа охотники ждут меня в гостинице, и я не хочу, чтобы они по моей вине ели остывший ужин. Держи, вот тебе двадцать четыре ливра, которые они мне дали в качестве вознаграждения; купи хлеба, вина, мяса; приготовь для детей хороший ужин и успокойся: обещаю тебе завтра пойти на малую мессу, в воскресенье — на торжественную мессу, а в ближайшую Пасху — на исповедь. Теперь ты довольна?"
Бедняжка только вздохнула и отпустила руку мужа.
Потом она неподвижно стояла там, где он расстался с ней, и взглядом следила за ним до тех пор, пока он не исчез из виду.
Затем она с тяжелым сердцем вернулась домой.
И вместо того чтобы ужинать, она стала молиться.
Вечером в гостинице "Льежский герб" было очень весело.
Чаще всего охотники оказываются весельчаками с отличным аппетитом.
Оба иностранца, которым дед послужил провожатым, в этом отношении вполне заслуженно составляли часть великого братства Святого Губерта.
Бутылки беспрерывно сменяли друг друга, и браунбергер и йоганнисберг текли рекой.
Дед с наслаждением возобновлял знакомство с этим славным напитком, который он оценил чо достоинству в дни своего достатка, и теперь пил, не отставая от иностранцев.
За подобным занятием время летит быстро.
Вот так же быстро оно пролетело и для троих собутыльников, и, когда башенные часы пробили двенадцать ударов, охотники могли бы поклясться, что не было и десяти.
Бой часов еще не отзвучал, как вдруг могучий порыв ветра, подобный дыханию урагана, поколебал в лампе язычок огня.
Все трое, как иностранцы, так и мой дед, почувствовали, как по телу у них прошел холод, и от этого леденящего холода волосы на их головах встали дыбом.
Они все одновременно поднялись из-за стола.
В эту минуту им послышался какой-то громкий вздох из того угла, где они сложили свои ружья и дичь.
"Что это?" — спросил один из иностранцев.
"Не знаю", — ответил другой.
"Ты слышал?"
"Да".
"Что ты слышал?"
"Что-то вроде жалобы неприкаянной души".
"Пойдем посмотрим".
И они сделали движение, намереваясь направиться в угол залы и при этом поглядывая, не пойдет ли туда вместе с ними дед.
Но дед стоял на месте, бледный, онемевший и дрожащий как лист.
Неподвижный взгляд Жерома Палана был прикован к его охотничьей сумке, которая странно шевелилась в полутьме.
Внезапно бледность на его лице стала мертвенной.
Его пальцы судорожно вцепились в руку одного из охотников.
Другой ладонью несчастный заслонил себе глаза.
Огромный заяц просунул свой нос в щель между двумя пуговицами, на которые была застегнута сумка.
Вслед за носом он просунул голову.
Вслед за головой появилось все его тело.
Затем, словно он находился на безлюдной вересковой пустоши, заяц принялся обгладывать зеленую ботву с пучка моркови.
И, не переставая ее обгладывать, он метал на деда те жуткие сверкающие взгляды, от которых у несчастного охотника едва не помрачился ум.
Дед раздвинул закрывавшие глаза пальцы, чтобы увидеть, осталось ли на месте жуткое животное, и встретил тот же испепеляющий взгляд.
У несчастного вырвался вопль, словно пламя этого взгляда обожгло ему сердце.
Затем, не произнеся ни звука, он бросился к двери, открыл ее и опрометью побежал в поле.
Заяц оставил в покое морковную ботву и понесся за охотником.
Бабушка, стоявшая на пороге хижины в надежде на возвращение мужа, увидела, как он промчался мимо, не обращая на нее внимания и не отвечая на ее крики.
Вслед за Жеромом скакал огромный заяц, который стал еще больше, чем он был прежде.
Они пронеслись так быстро, что казались привидениями.
Утром следующего дня тело моего бедного деда нашли на том же самом месте, где за год до этого нашли тело Тома Пише.
Похоже, Жером Палан умер несколько часов тому назад.
Он лежал на спине.
Руки деда держали за горло огромного белого зайца, сжимая его окостеневшими пальцами так сильно, что пришлось отказаться от попыток высвободить из них чудовищное животное.
Само собой разумеется, что и заяц был мертв.
Луидор, который дали деду два иностранца, пошел на оплату его гроба, заупокойной мессы и погребения.
Хозяин гостиницы смолк.
На этом месте его рассказ закончился.
— Черт возьми, — произнес Этцель, — я надеялся, что все кончится иначе: мне казалось, что огромный белый заяц превратится в рагу, и мне было бы любопытно узнать, нужно ли умертвить дьявола, прежде чем поместить его в кастрюлю.
Вот, дорогие читатели, рассказ моего друга Шервиля, такой, каким мы его слышали в доме № 73 на бульваре Ватерлоо 6 ноября 1853 года, по возвращении Шервиля из Сент-Юбера.
Рассказ этот стоил мне трех бессонных ночей, и я набрался мужества изложить его письменно только через два с половиной года, как вы можете увидеть по нижеследующей дате.
Суббота, 22 февраля 1856 года, без четверти два часа ночи.
РУСАЛОЧКА
I
Если вам, дорогие дети, доводилось когда-нибудь видеть море, вы должны были заметить, что чем больше его глубина, тем ярче синева его поверхности.
К тому же синеву моря определяет еще и синева неба, поскольку море — это огромное зеркало, сотворенное Господом Богом на земле, чтобы в нем отражались небеса.
И чем ближе широты к экватору, тем лазурнее там небо, а значит, тем лазурнее море.
К тому же там оно самое глубокое, настолько глубокое, что лот, опущенный более чем на тысячу метров, так и не касается дна. Если двенадцать, а то и пятнадцать колоколен, таких, какие стоят в вашем городе или селении, поставить одну на другую, получится высота, равная той глубине, на которую опускали этот лот.
В глубинах этой бездонной водной пучины обитают те, кого называют морским народом.
Помимо рыб, ежедневно подаваемых к столу ваших родителей и потому хорошо вам знакомых, таких, как мерлан, сельдь, сардина, тунец и скат, население моря состоит еще из великого множества живых существ, совершенно неизвестных вам, начиная с огромных кальмаров, ни формы, ни размеры которых установить еще никому не удалось, и кончая неосязаемыми медузами, которых мириадами поглощают киты, растирая их своими усами, а усы эти не что иное, как зубы китов, используемые для изготовления корсетов, которые носят ваши мамы.
Не думайте, дорогие дети, что на дне этих пропастей нет ничего, кроме мокрого песка, какой отхлынувшее море при отливе обнажает на побережье Дьеппа или Трувиля. Нет, думать так означало бы впасть в заблуждение. Растения, порой поднимающиеся до самой поверхности воды, свидетельствуют о том, что эти глубины покрывает гигантская растительность: по сравнению с ней допотопные папоротники высотой в восемьдесят или даже сто футов, какие находят в каменоломнях Монмартра, всего лишь жалкие травинки.
И как пальма, это дерево африканских побережий, воспеваемое поэтами как символ изящества, гнется и качается по прихоти ветра, точно так же повинуются всем движениям моря эти леса из шатких стволов.
И как в наших лесах птицы порхают в листве наземных деревьев, переливаясь в солнечных лучах своим многоцветным оперением, точно так же среди стеблей и листвы морских деревьев скользят разнообразные рыбы, мерцая в прозрачной водной синеве серебряными и золотыми отсветами.