Этот человек, одетый в праздничный наряд мастерового, вызывал всеобщее изумление той ловкостью, с какой он бросал шар, и неизменным успехом, которого он при этом добивался.
Готлиб пробился сквозь толпу и оказался в первом ряду зрителей.
Два обстоятельства больно ранили его: прежде всего, то внимание, какое в ущерб ему толпа выказывала этому человеку, а кроме того — ловкость, и в самом деле проявляемая незнакомцем в игре, в которой Готлиб притязал быть лучшим среди своих товарищей.
И потому, одержимый гордыней, Готлиб предложил незнакомцу сыграть против него на талер.
Он надеялся, что незнакомец не осмелится рискнуть такой суммой; но тот лишь рассмеялся, вынул из кармана пригоршню талеров и один из них кинул рядом с талером, брошенным Готлибом.
Но, вместо того чтобы превзойти незнакомца, как он рассчитывал, Готлиб делал промах за п р о м а хо м, чего с ним никогда не случалось.
Вам известно, мои дорогие дети, что "сделать промах" означает позволить шару пройти посреди кеглей или рядом с ними, не опрокинув ни одной.
И при каждом промахе Готлиба незнакомец заливался смехом, неприятным всем присутствующим, а в особенности Готлибу.
Однако, как бы из милости, соперник позволил Готлибу получить несколько очков, но как только Готлиб приближался к той цифре, какую ему следовало набрать, незнакомец одним-двумя ударами настигал его, превосходил и выигрывал партию, сбивая, если в этом была необходимость, девять кеглей одним ударом, а такого Готлибу никогда не удавалось, и он даже никогда не видел, чтобы это удавалось кому-нибудь другому.
Готлиб играл с незнакомцем два часа, не добившись успеха ни водной из партий, и потерял шесть талеров, что составляло весь его недельный заработок.
Но не столько эти шесть талеров легли тяжестью на его сердце, сколько стыд оказаться побежденным на глазах всей этой толпы, которая так часто была свидетельницей его успеха.
Вот почему по окончании последней партии взбешенный, вышедший из себя, ослепленный гневом Готлиб готов был запустить свой шар в голову незнакомца; но у него появилось смутное предчувствие, что его противник, более ловкий, чем он, может оказаться и более сильным и сумеет повеселить зрителей, а часть их уже не скрывала своего удовлетворения зрелищем еще одного поражения Готлиба.
Так что он ограничился тем, что пробормотал сквозь зубы:
— Только колдун может играть в кегли, как этот парень.
Но, как ни тихо он произнес эти слова, незнакомец расслышал их.
— Если долгие упражнения и большая ловкость даются колдовством, — произнес он спокойным голосом, — то да, я колдун; но я играл в кегли во всей Германии и, хотя повсюду выигрывал, никогда не слышал подобного укора.
И, забрав свой талер (единственный, который потребовался ему, чтобы вести игру) и шесть талеров, которые Готлиб один за другим извлекал из своего кармана, он спокойно сунул их в свой нагрудный карманчик, отпустив при этом несчастному сопернику несколько насмешливых похвал относительно манеры его игры и пожелав ему большей удачи в следующее воскресенье.
— Так вы остаетесь здесь до воскресенья? — спросил его Готлиб.
— Нет, — ответил тот со своей зловещей усмешкой. — Но я охотно вернусь, если вы хотите отыграться.
Услышав брошенный ему таким образом вызов, Готлиб не посмел отказаться.
— Идет, — сказал он, — я жду вас.
— Стало быть, до воскресенья, — откликнулся незнакомец.
И, поприветствовав толпу, он удалился, насвистывая мелодию, причем столь необычную, что никто не слышал не только саму эту мелодию, но и манеру, с какой это делалось.
К тому же, пока звучала странная мелодия, никто не мог даже и помыслить о том, чтобы прервать ее своими разговорами, точно так же как, пока он был в поле их зрения, никто не мог даже и помыслить о том, чтобы посмотреть в какую-либо другую сторону, нежели в ту, в которую он удалялся.
Готлиб, казалось, как и все остальные, пребывал в состоянии оцепенения.
Но, когда незнакомец стал недоступен взглядам присутствующих, эти взгляды обратились на Готлиба.
И тогда словно отголосок смеха незнакомца пробежал по толпе: казалось, вся доброжелательность по отношению к бедному Готлибу угасла в сердцах людей, и на него со всех сторон посыпались насмешки.
У Готлиба возникло сильное желание расправиться с одним из насмешников, стоявшим ближе всех к нему; но ему было ясно, что если он набросится на этого человека, то все остальные набросятся на него.
Он расплатился в один день за все победы года.
И, несмотря на гнев, бушевавший в его сердце, он ограничился лишь тем, что произнес:
— Ладно, в воскресенье посмотрим.
И с этими словами он удалился.
Однако, когда он удалялся, в голове его созрел некий замысел.
Замысел этот состоял в том, чтобы запереться в своей комнате, где у него хранились инструменты и древесина, выточить там набор кеглей и шар и упражняться все эти дни, чтобы в следующее воскресенье оспорить победу соперника, если уж ему на этот раз не удалось стать победителем.
Особенно оскорбляло Готлиба то, насколько полным было его поражение.
Поскольку он был очень умелым токарем, то набор кеглей и шар были готовы уже к обеду следующего дня.
Отдаваясь со всем пылом работе, Готлиб не стал ни ужинать, ни завтракать. Он удовольствовался тем, что съел полную тарелку супа, сунул в карман кусок хлеба и, взяв под мышки кегли, а в руку шар, отправился в сад и, плотно закрыв за собой калитку, стал искать подходящее место для своих упражнений.
Вскоре место было найдено в начале липовой аллеи, способной благодаря правильности ее двойной линии служить направляющей для глаза.
Готлиб расставил кегли, отмерил то же расстояние, какое было принято накануне, то есть восемнадцать шагов, и начал игру в одиночку.
И он тут же обрел свою прежнюю ловкость.
Он прекрасно сбивал две, три, четыре, пять и даже шесть кеглей, но ему никак не удавалось сбить, как незнакомцу, одним ударом сразу девять.
Готлиб вложил столько жара в эту своего рода пробу сил, что он стал вести счет, как если бы это была настоящая игра.
Он сбил уже девяносто одну кеглю двадцатью ударами, и, следовательно, ему оставалось сбить только девять, когда, возвращаясь на свое место и развернувшись, чтобы бросить шар, он, к своему великому удивлению, увидел незнакомца, который со скрещенными руками стоял рядом с набором кеглей.
Холодный пот заструился по всему телу Готлиба. Каким образом незнакомец мог проникнуть в сад, если, как полагал Готлиб, он со всей тщательностью запер за собой калитку?
По виду незнакомца казалось, что изумление его сопер-ника-токаря осталось для него незамеченным.
— О! — сказал он, как будто бы вел счет сбитым кеглям с начала партии. — Девяносто одна! А теперь нужно сбить одним ударом девять кеглей.
— Это невозможно, — со вздохом прошептал Готлиб.
— Ха! Невозможно, — промолвил незнакомец, — потому что вы не так беретесь за дело. Послушайте, дайте мне ваш шар, и вы увидите, как можно сбить девять кеглей одним ударом.
Он приблизился к Готлибу, и тот в надежде выведать секрет незнакомца вложил шар ему в руку.
Незнакомец, даже не целясь, бросил шар и сбил девять кеглей.
— Как видите, — сказал он, — это не так уж трудно.
Готлиб в ярости вцепился в свою шевелюру: он охотно вырвал бы из нее клок волос.
Незнакомец расхохотался.
Было в этом смехе что-то металлическое и пронзительное, приводившее Готлиба в отчаяние.
К нему снова вернулась мысль, уже промелькнувшая в его голове на кегельной площадке, а именно: наброситься на незнакомца и убить его.
Но, разглядывая его и видя, какой он жилистый и мускулистый, Готлиб понял, что ему предстояла бы не легкая победа над ним, а смертельно опасный бой.