Теперь вы меня спросите, как умудрились мы — полковник, Этцель и я — выбрать подобное жилье.
На это я вам отвечу, что мы, в конце концов, не такие уж простаки, какими кажемся на первый взгляд.
Дорогой друг, мы выбрали эту гостиницу только потому, что там не было другой.
Теперь позвольте мне ознакомить вас с планом этого дома.
Долгим это описание не будет.
Гостиница состоит из трех комнат.
Первая — это кухня, служащая вместе с тем и спальней для хозяина с его семейством.
Вторая комната представляет собой низкий и прокуренный зал, который меблирован двумя столами и несколькими дубовыми лавками, отполированными не столько рубанком столяра, сколько долгим пользованием ими.
Этот зал и предназначен для постояльцев.
Третье помещение представляет собой нечто вроде конюшни, где вперемежку стоят и лежат лошади, ослы, быки и свиньи.
Так вот, когда утром нам показали упомянутый выше зал как единственную комнату, где нам придется и обедать, и спать, мы со свойственной охотникам беспечностью решили:
— Хорошо! Располагая жарким камином, чашей пунша и тремя матрасами, мы и не заметим, как пройдет ночь.
И только тогда, когда она наступила, мы почувствовали, какими же долгими бывают порой ночи.
Испытали мы это после одиннадцати вечера, когда огонь стал угасать, когда бутылка можжевеловой водки была уже опустошена и когда со всей определенностью стало ясно, что в гостинице имеется один-единственный матрас — тот, который находился на постели хозяина и на котором ворочались его жена и трое детей.
Что касается самого хозяина, он вообще не ложился с тем, чтобы угождать, насколько это было возможно, господам парижанам.
Пока длился ужин, довольно скверный, веселье не угасало.
Пока в бутылке оставалась хоть капля шидама, беседа не утихала.
Пока в камине горел огонь, время от времени вспыхивали искры французского остроумия, похожие на вспышки в очаге.
Затем воцарилось глухое молчание.
Затем каждый, оглядевшись, попытался устроиться поудобнее, чтобы хоть как-то уснуть.
Затем, наконец, на мгновение показалось, что все погрузились в сон.
Слышалось только монотонное тиканье больших деревянных напольных часов, украшавших один из углов зала.
Однако не тут-то было.
Каждый из нас делал все возможное, чтобы уснуть, но никому это не удавалось.
И вдруг часы зашатались всем своим корпусом — от основания до циферблата.
Громко зашумели цепи, пронзительно заскрипели зубчатые колесики, и молоточек одиннадцать раз ударил по гонгу.
Если и в самом деле все спали, то подобный шум вполне мог бы всех разбудить.
— Черт побери! — проворчал полковник.
— Что это означает?.. — спросил я.
— А то, что мы проведем премилую ночку, если даже не принимать во внимание, что здесь не жарко, — откликнулся Этцель. — Шервиль, ты ведь самый молодой и самый любезный среди нас, так что позови хозяина.
— Зачем?
— А затем, чтобы он дал нам дров. Можно долго не есть, можно долго не пить, но обогреваться надо всегда.
Я встал, подошел к двери и позвал хозяина.
Проделывая все это, я заметил на стене картину, на которую, следует заметить, до сих пор не обращал никакого внимания и которая оставила бы меня совершенно равнодушным в положении более привычном, чем наше тогдашнее.
Но человек, тонущий в воде или погружающийся в тоску, цепляется за что угодно.
Я погружался в тоску и мысленно уцепился за картину.
Подойдя к ней, я с присущей мне наглостью попросил у хозяина свечу и поднес ее к картине.
Написанная гуашью по дереву — такие лакированные картинки делают в Спа, — она была заключена в рамку, вздувшаяся местами позолота которой потемнела из-за пыли и копоти, оседавших на ней из года в год.
На картине был изображен святой Губерт в облаках.
Его можно было узнать по охотничьему рогу, одному из самых привычных его символов, а в особенности по оленю со светоносным крестом, опустившемуся перед святым на колени.
Губерт занимал правый верхний угол картины.
Олень занимал нижний левый угол картины.
Задний ее план представлял собой пейзаж.
На нем человек, облаченный в зеленую куртку, короткие вельветовые штаны и большие охотничьи гетры, бежал, преследуемый каким-то животным, которого с равным основанием можно было принять и за маленького ослика, и за огромного зайца.
— Ей-Богу, господа, — сказал я, сняв картину и положив ее на стол, — разгадывать ребусы — занятие не такое уж интересное, но, в конце концов, когда делать нечего, лучше разгадывать ребусы, чем поносить ближнего.
— Я так не думаю, — заметил Этцель.
— Что же, поноси ближнего и старайся делать это как можно усерднее, а полковник и я будем разгадывать ребус.
— Ну, что касается меня, то знайте, что я никогда ничего не разгадываю; разгадывайте сами.
— Смотрите: перед нами то ли заяц, то ли осел, бегущий за охотником, а здесь стоит дата — третье ноября тысяча семьсот восемьдесят…
— Так вот, — заявил вошедший в зал хозяин, — вы держите в руках изображение моего деда.
— Как, — поинтересовался Этцель, — вы внук святого Губерта?
— Нет, я внук Жерома Палана.
— А кто такой Жером Палан?
— Жером Палан — это охотник, которого вы видите на картине: он убегает со всех ног, а его преследует заяц.
— До сих пор, любезнейший, мы видели зайцев, преследуемых охотниками; а сегодня мы видим охотника, преследуемого зайцем. Для меня этого вполне достаточно.
— Для вас — да, потому что вы человек с легким характером, дорогой мой друг; мне же надо докопаться до причины любого явления.
— Черт побери, если на этой картине изображен не кто иной, как дед нашего хозяина, наш хозяин должен знать историю своего деда.
— В таком случае, пусть он нам ее и расскажет.
— Слышите, любезнейший? Мы ждем от вас поленьев для камина и историю вашего деда.
— Сначала я принесу вам дров…
— Вполне разумно.
— …принимая во внимание, что история моего деда длинная.
— И… занятная?
— Жуткая, сударь.
— Ну, любезнейший, — отозвался Этцель, — это как раз то, что нам надо: поленьев и историю! Историю!
— Через минуту я буду к вашим услугам, господа, — промолвил хозяин.
И правда, он вышел, чтобы через несколько секунд появиться снова с охапкой поленьев, часть которых он бросил в огонь, а остальные сложил про запас около камина.
— Итак, — спросил наш хозяин, — вы действительно хотите, чтобы я рассказал вам историю, послужившую темой для нашей семейной картины?
— А разве вы можете предложить нам что-то более интересное? — спросил Этцель.
Похоже, хозяин гостиницы минуту-другую напрягал свою память.
— Нет, — ответил он, — ей-Богу, нет!
— В таком случае рассказывайте, мой друг.
— Рассказывайте, — подхватил полковник.
— Рассказывайте, — повторил я вслед за ними.
Хозяин гостиницы начал свой рассказ.
— Если когда-нибудь, — произнес он, — вы запишете или, в свою очередь, перескажете эту историю, вы сможете озаглавить ее так:
"ЗАЯЦ МОЕГО ДЕДА"
— Черт возьми! Я не премину воспользоваться вашим советом, — ответил я этому достойному человеку. — В наши дни, когда людей зачастую заглавие интересует больше, чем сам роман, это название ничем не хуже других. Слушаем вас, мой друг.
Мы все замолчали, так же как это сделали три тысячи лет тому назад слушатели Энея.
И хозяин гостиницы приступил к рассказу.
— Мой дед, не будучи богатым, имел ремесло, приносившее доход или, если верить пословице, считавшееся таковым: он был тем, кого сегодня называют фармацевтом, а в былые времена называли аптекарем.
Былые времена, если вам угодно знать, соответствуют году тысяча семьсот восемьдесят восьмому.
Жил он в маленьком городке Тё, расположенном в шести милях от Льежа.
— Три тысячи жителей, — вставил Этцель, — мы этот городок знаем так, словно сами его строили; давайте дальше.