Около полуночи он рухнул в постель, пытаясь уснуть, а гусыня тем временем стала прохаживаться взад-вперед у ларя с деньгами, как часовой у Французского банка. В два часа ночи, видя, что сон к нему не идет, Пьер подошел к окну и оставался в этом положении до рассвета, считая звезды.
Хотя Пьер, как вам легко было заметить, не отличался большим умом, он, тем не менее, начал сознавать, что крайне глупо тратить счастье, которое ему привалило, на то, чтобы по собственному хотению превращаться в птицу, становиться солдатом или поедать яблоки. Последнее его желание казалось ему менее неразумным, чем прочие. Однако, с тех самых пор как оно исполнилось, он сразу же стал испытывать страшное беспокойство по поводу своего добра.
И потому, когда гусыня, стоявшая на часах у двери, подошла к окну, он сказал ей:
— Должен признаться, госпожа гусыня, что, по-моему, все до сих пор сделанное нами или, вернее, мною — крайне глупо. Не знаете ли вы какого-нибудь иного средства быть богатым — такого, чтобы кто-то другой охранял наши сокровища, а мы видели их только тогда, когда у нас появится надобность взять оттуда горсть золота или серебра?
Гусыня насмешливо взглянула на Пьера.
— А почему бы вам не стать королем? — спросила она. — Короли обычно только тем и занимаются, что тратят свои деньги, поскольку у короля есть министр финансов, чтобы отвечать за его богатства, и солдаты, чтобы охранять их.
— Ах ты черт! — воскликнул Пьер. — А я об этом и не подумал! И вправду, стану-ка я королем, и сию же минуту!
И, тотчас же схватив одно из яиц, которые каким-то чудом всегда в нужный момент оказывались у него под рукой, он бросил его на порог двери.
В одно мгновение все кругом переменилось и Пьер оказался сидящим на троне посреди огромной залы — в мантии с длинным шлейфом, с очень тяжелой короной на голове и с очень жестким присборенным воротником вокруг шеи.
Все стоявшие вокруг него люди склонились в глубоком поклоне.
Не зная, как отвечать на эти поклоны, Пьер поднялся и спросил, в каком часу будет подан завтрак.
Ему ответили, что завтрак его величеству будет подан в девять часов утра.
Между тем Пьер был страшно голоден; обычно, как мы уже говорили, он просыпался в восемь часов и, как правило, одновременно с глазами открывал и рот.
Поэтому он спросил, нельзя ли покамест выпить чашечку кофе или съесть кусочек сыра.
Однако ему тут же ответили, что кофе он уже пил, а что касается кусочка сыра, то это пища чересчур грубая для государя его уровня.
В эту минуту Пьер увидел свою гусыню; она поклонилась ему и спросила весьма насмешливым тоном, который Пьер замечал у нее и прежде:
— Ну, и как вы себя ощущаете, государь?
— А, что за невидаль! — отозвался Пьер. — Если ремесло короля состоит в том, чтобы исполнять прихоти других, а не свои собственные, если он не может поесть, когда голоден, и должен обедать с этим жестким воротником на шее, мешающим поднести ко рту ложку или вилку, то заявляю вам, госпожа гусыня, что я готов отречься от престола! Впрочем, поскольку погода стоит хорошая и солнце ярко светит, пойду-ка я, пожалуй, в сад и поваляюсь на травке.
Но, едва король Пьер успел произнести эти слова, как к нему подошел какой-то совершенно растерянный человек и сказал:
— Не делайте этого, государь, не подвергайте опасности вашу драгоценную жизнь!
— А почему, — поинтересовался Пьер, — валяясь на травке, я подвергаю опасности свою драгоценную жизнь?
— Да потому, что я раскрыл чудовищный заговор, направленный против вашего величества!
— Вы?
— Да, я.
— Стало быть, вы мой министр полиции?
— Ваше величество изволит смеяться; вы должны хорошо меня знать, ибо сами меня назначили!
— Черт возьми! — воскликнул Пьер. — Так, значит, меня хотят убить?
— Тридцать заговорщиков собрались сегодня ночью и поклялись самой страшной клятвой, что, если вы избежите пули, вам не избежать кинжала, а если вы все же избежите кинжала, то вам уж точно не избежать яда.
— Эй, госпожа гусыня, — обратился Пьер к своей пернатой советнице, — что вы обо всем этом скажете?
— Я скажу, — ответила гусыня, — что, по моему мнению, положение весьма серьезное, если только этот заговор не выдумка вашего начальника полиции.
— А зачем ему выдумывать подобную небылицу?
— Чтобы заставить вас поверить, будто вы не можете без него обойтись. Я знавала министров полиции, удерживавшихся на своем посту лишь при помощи заговоров, которые они придумывали каждую неделю; некоторым из них, благодаря такому наивному, на первый взгляд, способу, удавалось сохранять свое место министра в течение восьми или десяти лет.
— О-хо-хо! — воскликнул Пьер. — Посторонитесь-ка, моя милая.
— Зачем?
— Затем, что я хочу пройти.
— А куда вы направляетесь?
— Я собираюсь сию же минуту позавтракать куском окорока, лежа под солнцем на травке. А поскольку на кухне у меня висит на перекладине отличный окорок, а перед домом растет замечательная травка, я намерен попросту вернуться домой.
— Погодите, государь! — промолвила гусыня. — Отправляясь сегодня утром вместе с вами, я позаботилась взять с собой мои яйца; так что, если вы захотите перед своим возвращением домой добиваться исполнения какого-нибудь другого своего желания, удовлетворите свою прихоть, вместо того чтобы всего-навсего возвращаться к себе домой и грызть там окороковую кость — ведь это, в конечном счете, как мне кажется, довольно скудный завтрак.
— Клянусь душой, — ответил Пьер, — я больше не знаю, чего желать, и чувствую, что совершенно выдохся. Так где яйца?
— Под креслом вашего величества.
Пьер с большим трудом нагнулся, так как ему мешали его накрахмаленные одежды, и взял яйцо.
— В конечном счете, — произнес он, — я полагаю, что адмирал, командующий флотом, — самый независимый человек на свете, ибо он проводит всю свою жизнь в плаваниях по дальним морям, где его не могут донимать никаким надзором; к тому же, насколько я могу вспомнить, мундир у адмирала необычайно красив!
И поскольку Пьер никогда не задерживался с исполнением принятых им решений, яйцо, которое он держал в руке, было незамедлительно разбито, и король тотчас же превратился в семидесятилетнего адмирала с повязкой на глазу, тростью с клюкою и деревянной ногой; все эти неприятности возмещал великолепный костыль красного дерева.
— Ах, черт побери! — вскричал Пьер. — Я, разумеется, хотел стать адмиралом, но вовсе не адмиралом в отставке, одноглазым и одноногим, не говоря уж о том, что мне семьдесят лет и, следовательно, я могу с минуты на минуту умереть!
— Однако, — возразила гусыня, — позвольте мне заметить вашей милости, что двадцатилетних обычно не назначают адмиралами и что этого чина достигают только тогда, когда человек уже ни на что не годен, разве что сидеть у себя дома.
— Идите вы к дьяволу! — простонал Пьер. — Вы глупы, моя милая, и, опасаясь, что в этом жалком обличье со мной произойдет какое-то несчастье, я желаю сейчас же снова стать самим собой!
Едва высказав это пожелание, он оказался у себя на кухне, а его гусыня сидела на столе прямо перед ним.
Но вот чего гусыня никак не ожидала, так это охватившего его гнева. Пьер был в бешенстве: он схватил лежавший на столе нож и стал бегать за зловредной птицей, втянувшей его в цепь столь опасных приключений; однако гусыня не была расположена так легко расстаться с жизнью: она принялась бегать по кухне, крича еще громче, чем он, упрекая его в неблагодарности и напоминая ему о безмерных милостях, которыми она его осыпала и которыми непременно воспользовались бы двадцать других людей, коль скоро они имели бы здравый смысл, полностью отсутствовавший у него.
Короче говоря, она столь понятно объяснила Пьеру, что это он глупый гусь, а она существо разумное, что в конце концов он принялся бить себя по лбу кулаком и признал себя виновным во всем.
— Послушайте, друг мой, — сказала ему гусыня, — вам надо отправиться в путешествие, чтобы пополнить свое образование. Я часто видела, как вы читаете книги о путешествиях.