Как уже говорилось, благодаря расположению к моему деду лесников князя-епископа Льежа и местных сеньоров, все его мелкие прегрешения оставались безнаказанными.
Но подобная безнаказанность лишь поощряла дерзость деда, и он уже не довольствовался тем, что проникал, увлекаемый своими собаками, в угодья соседних сеньоров и князей, а доходил до того, что, когда его охота в общинных лесах оказывалась неудачной, дерзко нападал на дичь во владениях князя-епископа, находя злорадное удовольствие в том, что попирает одновременно и духовную и мирскую власть суверенного прелата.
Как вы догадываетесь, долго это не могло продолжаться безнаказанно.
Так вот, однажды, когда монсеньер епископ охотился с молодыми сеньорами и прелестными дамами в местах, которые называют Франшимонскими зарослями (льежские князья-епископы всегда были чрезвычайно галантными князьями), он пребывал в самом дурном расположении духа, хотя и находился в прекрасном обществе, а быть может, как раз оно и было тому виной.
И как вскоре станет ясно, скверное настроение епископа вполне объяснялось сложившимися обстоятельствами.
Его собаки в одно утро трижды путали след зверя.
Первый раз они сбились со следа семилетнего оленя на след четырехлетнего.
Во второй раз они сбились со следа четырехлетнего оленя на след лани.
В конце концов — бывают же такие неудачные дни! — гончие позволили лани уйти от них.
Протрубили отбой, и прелат, обещавший своим спутникам зрелище травли зверя, был в ярости.
Неожиданно и как раз в то мгновение, когда он натянул поводья, чтобы возвратиться к замку, великолепный семилетний олень одним прыжком пересек лесную дорожку, по которой двигались раздосадованные, приунывшие охотники.
"Ах, посмотрите-ка, монсеньер! — воскликнула одна из дам, пытаясь голосом и рукой успокоить свою лошадь, которую внезапное появление оленя заставило стать на дыбы. — Посмотрите-ка, уж не этого ли оленя подняли собаки?!"
"Клянусь святым Губертом, — откликнулся епископ, — вы не только превосходная наездница, ибо любая другая на вашем месте была бы выброшена из седла подобным толчком, но вы еще и опытная охотница. Шампань, посмотрите, не наш ли это олень!"
Псарь, к которому обратился князь-епископ, в это время брал собак на поводок; он позвал одного из своих товарищей, передал ему поводки, а сам стал всматриваться в помет промчавшегося зверя.
"Ей-Богу, монсеньер, это тот самый олень", — подтвердил он.
"Вы уверены?"
"Безусловно, уверен; я обратил внимание вашего преосвященства, что у нашего оленя зацеп копыта стерт, а вот что я обнаружил сейчас: взгляните-ка поскорее!"
Прелат направил своего коня к указанному месту и склонился над ним, чтобы осмотреть следы зверя.
Да, это был тот самый олень.
Вдруг епископ поднял голову и прислушался.
"Однако, Шампань, — сказал он, — за оленем идет охота".
И правда, ветерок доносил до отряда охотников далекий лай собак.
"Это попусту лают какие-то из наших гончих", — произнес кто-то из неопытных охотников.
"Вовсе не так, вовсе не так, — возразил епископ. — Черт возьми, это лай собак, которые гонят оленя, не иначе".
Псари прислушались, переглянулись и обменялись каким-то знаком.
"Ну, так что это такое?" — поинтересовался прелат.
"Это и правда собаки, но не лающие попусту, а бегущие по следу".
"В таком случае, чьи же они?" — спросил князь-епископ, бледнея от гнева.
Все примолкли.
"Черт побери! — продолжал епископ, видя, что никто ему не отвечает. — Хотел бы я знать, кто это позволяет себе охотиться на моих землях! Впрочем, мы наверняка это увидим, — заметил он, — ибо там, где пробежал олень, пробегут и собаки".
Затем, уловив какое-то движение среди своих лесников и заметив, как один из них, а именно друг моего деда, намеревается вернуться в лес, князь-епископ, нахмурив брови, приказал:
"Никому не двигаться!"
Никто не шелохнулся.
Все ждали.
Наверное, вы уже догадались, господа, — прервал свой рассказ хозяин гостиницы, — что собаки, гнавшие семилетнего оленя, след которого потеряла свора князя-епис-копа, принадлежали моему деду?
— На это нам ума хватило, — ответил Этцель. — Продолжайте, дружище!
И рассказчик продолжил свое повествование.
III
Продолжил он так:
— Скажу несколько слов о собаках моего деда, сыгравших, как вы увидите, весьма важную роль в истории, которую я имею честь вам рассказывать.
То были отличные собаки, великолепные животные, каждое из которых ценилось на вес золота: окраска спины — черная как смоль, а грудь и живот — огненно-рыжего цвета, шерсть сухая и жесткая, как у волка; лапы длинные, тонкие и поджарые; то были собаки, которые могли гнать любое животное, будь то заяц, косуля или олень, восемь, а то и десять часов без передышки; то были собаки, которые в хорошую погоду никогда не допускали промаха и, если след зверя был свежим, не давали добыче уйти.
Короче говоря, лучших собак я не мог бы вам и пожелать, господа, если только кому-нибудь еще доведется встретить подобных.
Вскоре собаки деда появились и, нисколько не смущаясь присутствия епископа, его компании и его своры, выскочили из зарослей на дорогу, обнюхали то место, где олень оставил отпечатки своих копыт, и углубились в заросли по другую ее сторону, лая все громче и громче.
"Чьи это твари?" — воскликнул епископ.
Лесники молчали, словно не зная ни собак, ни их хозяина.
К несчастью, там был Тома Пише.
Он подумал, что пришел час утолить его ненависть к моему деду, оказав при этом услугу монсеньеру.
"Жерома Палана, аптекаря из Те, монсеньер", — сообщил он.
"Собак пристрелить, а их хозяина схватить и связать", — распорядился князь-епископ.
Приказ был точен; понять его можно было только однозначно.
"Хорошо, — обратился Пише к товарищам, — вы займитесь хозяином, а я — его собаками".
Хотя арестовать Жерома Палана было для славных лесников делом крайне неприятным, они предпочитали выполнять задание, которое поручил им Тома Пише, но только не то, которое он оставил для себя самого.
Ведь все они прекрасно знали, что по отношению к тем, кто будет стрелять в его собак, мой дед затаит ненависть совсем иного рода, нежели к тем, кто задержит его или даже будет стрелять в него самого.
Так что они повернули и углубились в заросли справа, в то время как Тома Пише, пробираясь сквозь заросли слева, со всех ног бросился по направлению, в котором проследовали собаки его врага.
Оказавшись вне поля зрения князя-епископа, лесники минуту советовались между собой.
Их было пятеро.
Трое из них были холостяками.
Двое были женаты.
Трое холостяков считали, что нужно предупредить моего деда об опасности, а не арестовывать его. Будучи предупрежденным, он тут же скрылся бы, а они сказали бы прелату, что не видели его и что, наверное, собаки сорвались с поводка и теперь охотятся без хозяина.
Но двое женатых отрицательно покачали головами.
"Ну, в чем дело?" — спросили холостяки.
"А вот в том, что князь-епископ узнает об этом, и мы потеряем работу, если только с нами не случится кое-что похуже".
"Уж лучше подвергнуться риску потерять место и даже отправиться в тюрьму, — ответили холостяки, — чем выдать такого славного приятеля, как Жером Палан".
"У нас ведь есть жены и дети", — возразили женатые.
На это ответить было нечего. Прежде всего надо заботиться о жене и детях, а не о чужих людях.
Так что, несмотря на добрую волю трех холостяков, довод женатых мужчин перевесил.
Решение было принято, а отыскать моего деда не представляло никакого труда, поскольку он имел обыкновение следовать за своими собаками, считая, что таким образом ему представляется больше возможностей сделать выстрел, чем если бы он держался впереди своры.
Лесники не сделали и трех сотен шагов, как столкнулись с ним нос к носу и были вынуждены, к великому сожалению и женатых, и холостых, схватить его, обезоружить, связать и повести в сторону Льежа.