Нет, уж лучше оставить рыбу в живых: сколь ни сильны ее желудочные соки, им, скорее всего, не удастся растворить его оловянное тело.
Его присутствие в животе рыбы несомненно будет ее раздражать, и она в конце концов, дня через два-три, извергнет его из себя.
Пример тому в прошлом уже был — Иона!
С той минуты, когда ему стало ясно, что он оказался в чреве рыбы, потерпевший кораблекрушение не удивлялся более ничему. Все для него объяснилось: резкие движения вправо и влево, погружение в воду, выныривание на ее поверхность; и, насколько солдатик мог судить о беге времени, он провел таким образом целые сутки в состоянии относительного покоя.
Неожиданно щука стала сотрясаться с ужасающей силой, и нашему герою никак не удавалось понять, отчего это происходило. Или с щукой произошло что-то серьезное, или же ею овладела какая-то сильная страсть: рыба извивалась, била хвостом, и на несколько мгновений солдат, до тех пор лежавший на боку, оказался в вертикальном положении.
Щука была извлечена из воды силой, которая превосходила ее собственную силу и попытки сопротивления которой оказались для нее безуспешными.
Щука имела крайне неприятное дело с рыболовным крючком.
Судя по тому, насколько тяжелей стала дышать щука, судя по тому, насколько легче стало дышать самому оловянному солдатику, он сообразил, что щуку извлекли из ее родной стихии. Еще час или два шла борьба между жизнью и смертью; наконец жизнь была побеждена и рыба застыла в неподвижности.
За время ее агонии щуку перенесли из одного места в другое; но куда же? Оловянный солдатик не знал об этом ровным счетом ничего.
И вдруг он словно увидел вспышку молнии. Ему явился свет, и он услышал голос, с удивлением произнесший:
— Гляди-ка, оловянный солдатик!
Случай привел нашего путешественника в тот самый дом, откуда ему пришлось отправиться в странствия, и это восклицание вырвалось у няни маленькой девочки, мадемуазель Клодины, которая присутствовала при вскрытии щуки и узнала того, кого накануне она и мальчик тщетно искали на улице, под стеной дома.
— Вот те на! — удивилась кухарка. — Ну и дела! Каким образом этот чертов оловянный человечек господина Жюля мог оказаться в брюхе рыбы?!
Кроме оловянного солдатика никто не мог бы ответить на этот вопрос, но он промолчал, не желая, вероятно, опускаться до разговора с прислугой.
— Ах, — сказала няня, — вот уж обрадуется господин Жюль!
И, подставив оловянного солдатика под струю воды из крана, она вымыла его, в чем он крайне нуждался, и вновь поставила на стол в гостиной.
Все вещи в комнате пребывали точно такими, какими оставил их оловянный солдатик. Музыкальная табакерка находилась на своем месте; двадцать четыре солдатика разбили бивак в рощице из окрашенных в красное деревьев с острыми закрученными листьями; наконец, бумажная танцовщица по-прежнему стояла у парадной двери, но уже не привстав смело на пуантах, а тяжело опустившись на обе ноги и — как если бы ноги не держали ее — опираясь спиной на парадную дверь.
Кроме того, угадывалось, что она много плакала; веки ее глаз страшно припухли, и она была так бледна, словно находилась при смерти.
Бедный солдатик был настолько взволнован тем состоянием, в каком он ее увидел, что ему пришла в голову мысль забросить подальше кивер, ружье, ранец, патронную сумку и упасть к ногам любимой.
В ту минуту, когда он обдумывал, следует ли ему так поступить, и с помощью всякого рода доводов пытался преодолеть в душе свою природную робость, в гостиную вошла девочка и увидела солдатика.
— Ах, так это ты, противный инвалид! — воскликнула она. — Это из-за тебя моя бумажная танцовщица проплакала всю ночь и к утру ослабела так, что едва держится на ногах. Так вот тебе наказание!
И ничего больше не говоря, мадемуазель Антонина с силой схватила оловянного солдатика и швырнула его в печь.
Этот жест был таким быстрым, таким мгновенным, таким неожиданным, что оловянный солдатик не смог оказать никакого сопротивления.
Он, только что перебравшийся из ледяной воды в теплую атмосферу, ощутил удушающий жар, оказавшись в добела разожженном очаге.
Этот жар, по сравнению с которым раскаленный воздух Сенегала показался бы освежающей прохладой, исходил ли он от огня, обжигавшего его тело, или от любви, опалившей его сердце?
Он и сам этого не знал.
Но вот что он чувствовал наверняка, так это то, что он исчезал, тая словно воск, и что через минуту от него останется только бесформенный слиток.
И тогда его угасающие глаза бросили последний взгляд на маленькую танцовщицу, которая, протянув к несчастному руки, тоже смотрела на него глазами, полными безмолвного отчаяния.
В этот миг порыв ветра распахнул неплотно закрытое окно, ворвался в комнату и, подхватив танцовщицу, словно сильфиду, бросил ее в печь, едва ли не прямо в руки оловянному солдатику.
Как только танцовщица попала в печь, ее одеяние сразу же занялось огнем, и она исчезла в пламени, испепеленная в несколько мгновений, словно Семела.
Девочка тут же бросилась на помощь своей любимице.
Но было слишком поздно!
Что же касается бедного калеки, он окончательно расплавился, и, когда на следующий день служанка выгребала из печи золу, она обнаружила только маленький слито-чек, принявший форму сердца.
Это было все, что осталось от оловянного солдатика.
МАЛЕНЬКИЙ ЖАН И БОЛЬШОЙ ЖАН
I
Когда-то в одной деревне, названия которой я уже и не помню, жили два крестьянина, носившие одно и то же имя — Жан.
Однако первый из них владел четырьмя лошадьми, в то время как второй владел лишь одной.
Чтобы как-то их различать, владельца четырех лошадей стали называть Большим Жаном, а владельца одной лошади — Маленьким Жаном, а это, замечу, говорит вам о том, мои юные друзья, что, называя вас просто-напросто Маленьким Жаном или Большим Жаном, люди имеют в виду вовсе не ваш ум и не ваш рост, а вашу меру богатства…
Оба крестьянина заключили между собой соглашение, по которому Маленький Жан должен был вспахивать земли Большого Жана и отдавать в его распоряжение свою единственную лошадь на шесть дней недели, в то время как Большой Жан обязался на основе взаимности помогать Маленькому Жану, отдавая в его распоряжение своих четырех лошадей для вспашки его единственного поля, но только на один день — в воскресенье.
Кто-нибудь другой стал бы жаловаться на то, что ему приходится работать в тот день, когда все отдыхают, но Маленький Жан был веселый малый и его не страшила усталость.
На такое стоило посмотреть! Воскресенье стало днем его торжества. Маленький Жан гордо вышагивал перед своей упряжкой в пять лошадей, то и дело щелкая кнутом, ведь он весь этот день представлял себе, что ему принадлежат все эти пять лошадей.
Солнце сияло, колокола призывали прихожан в церковь, и крестьяне и крестьянки в праздничных нарядах, с молитвенником под мышкой шли мимо поля Маленького Жана на богослужение.
А Маленький Жан, радостный и гордый, согнувшись над плугом, в который была впряжена пятерка лошадей, усердно пахал на этом поле, распрямляясь только для того, чтобы поприветствовать проходивших мимо друзей.
— Щелк — щелк! Ну-ка, вперед, пять моих лошадок! — весело выкрикивал Маленький Жан.
— Ты не должен так говорить, — останавливал его Большой Жан, который, вместо того чтобы помогать ему, как это было у них договорено, стоял сложа руки и смотрел на работающего.
— И почему же это я не должен так говорить? — спрашивал Маленький Жан.
— Да потому, что из этих пяти лошадей тебе принадлежит только одна; четыре остальные — мои, как мне кажется.
— Так оно и есть, — без всякой зависти подтверждал Маленький Жан.
Однако, несмотря на это признание, как только друг, знакомый или даже чужак проходил мимо, поглядывая на его работу, Маленький Жан мгновенно забывал запрет и начинал еще громче щелкать кнутом и покрикивать:
— Ну-ка, вперед, пять моих лошадок!
— Я же тебя предупреждал: мне не нравится, что ты говоришь "пять моих лошадок", — рассердился, в конце концов, Большой Жан. — Предупреждаю тебя снова, и это в последний раз: если ты опять примешься за свое, то сразу увидишь, что я сделаю.