Так он достиг двадцатилетнего возраста.
Это был красивый парень ростом в пять футов четыре дюйма, хорошего телосложения, с прекрасными вьющимися золотистыми волосами, какими художники-миниатюристы XVI века наделяли ангелов на страницах молитвенников. Его глаза, голубые, как небесная лазурь, отличались красивым разрезом, зубы — белизной, а цвет кожи, проступавший сквозь загар, свидетельствовал о свежести и здоровье, присущих молодости.
Йожеф всегда был весел и радостен; в воскресенье, после вечерни, он первым прибегал вслед за скрипачами, торопя их поскорее начать танцы, и покидал сельскую площадь только тогда, когда последний музыкант просовывал смычок под струны своей скрипки.
В будние дни все было совсем по-другому. В деревне не могли бы назвать работника, который сумел бы лучше, чем он, вспахать поле, перекопать сад, привить деревья или подрезать кусты роз; благодаря своему умению разумно распорядиться временем и обстоятельствами, он всюду успевал, и среди яблонь, грушевых и персиковых деревьев ухитрялся отыскать место, чтобы посадить цветы.
Нередко мать юноши предлагала ему помочь очистить от травы дорожки или грядки, но он со смехом забирал у нее тяпку и говорил:
— Матушка, когда вы взяли на себя труд сотворить такого большого парня, как я, Господь Бог пообещал дать вам отдых, как только этому парню исполнится двадцать лет. Теперь мне двадцать, так что можете спокойно отдыхать! А если вам не хочется расставаться со мной, тем лучше: присаживайтесь-ка здесь, и один ваш вид придаст мне сил.
И Магда, усевшись на траве, с любовью смотрела на своего Иожефа, который вновь принимался за работу, напевая какую-нибудь славную песню в честь Венгрии и королевы Марии Терезии, ибо он был не только хорошим ребенком для своей матери, но и хорошим сыном для своей родины.
И вот неожиданно случилось так, что Йожеф, вместо того чтобы, напевая, выходить по утрам из дому, напевая, работать, напевая, возвращаться домой и по возвращении, напевая, съедать кусок сухого черствого черного хлеба, сначала перестал петь, затем перестал работать и, наконец, перестал есть.
Он все время оставался в саду, и только в саду. Заставить его возвратиться домой было почти невозможно.
Особенно заметно это было по ночам, когда Йожеф, погруженный в свои мысли, неподвижно сидел в прилегавшей к стене дома беседке, увитой им виноградной лозой, чтобы его матушка, пока он работал, могла укрыться в тени и посматривать на сына, время от времени отрывая взгляд от молитвенника, единственной книги, которую они читали.
Это тревожило Магду все сильнее и сильнее; она видела, как ее бедный ребенок меняется на глазах, будучи телесно совершенно здоровым, и тревога матери только росла, потому что она понимала: у сына болезнь души.
Сначала изредка, затем часто и, наконец, почти всегда она следила за ним в саду; там она пряталась за каким-нибудь фруктовым деревом, покрытым листвой и отягощенным плодами, и видела, как ее бедный Йожеф в глубокой задумчивости не отрывает взгляда от земли, словно ожидая, когда оттуда что-то появится.
Тогда Магда не могла уже таиться: она покидала укрытие, подходила к сыну и со слезами на глазах говорила ему:
— Дорогой мой Йожеф, ради Бога, если ты болен, признайся в этом мне, твоей матери!
Но он в ответ только качал головой, силился улыбнуться и говорил:
— Нет, матушка, я себя чувствую хорошо.
Однако губы его смыкались лишь после невольного вздоха.
Этот вздох придавал Магде мужества продолжить расспросы:
— Но если ты, дитя мое, не болен, значит, во всяком случае, тебе чего-то недостает; иначе ты не был бы таким.
Скажи, в чем дело, дорогой мой Йожеф, и я сделаю все, чего ты хочешь; только бы ты возвращался домой веселым и радостным, как прежде!
— Это невозможно, матушка! — отвечал Йожеф. — Моя веселость покинула меня навсегда, и ваша любовь, какой бы огромной она ни была, не может дать мне того, чего я хочу.
Тогда Магда начинала горько плакать, ведь она любила сына сверх всякой меры и охотно отдала бы свою жизнь за то, чем, по его словам, завладеть было невозможно. В конце концов она так настойчиво просила сказать ей, что у него на душе, так рыдала, умоляя сына об этом, была такой безутешной, что он, глубоко взволнованный, обнял ее и дал волю словам, которые вырвались из его сердца столь мучительно, что, казалось, это сердце разбили.
— Матушка, я влюбился!
Но Магда, услышав признание сына, вытерла свои слезы. Она смотрела на своего Йожефа глазами матери и не могла даже подумать, что во всей деревне найдется хоть одна девушка, которая не была бы рада выйти замуж за такого парня.
— Что ж, — сказала она, — если дело только в этом, мое дорогое дитя, у тебя нет причин отчаиваться. Назови мне только имя той девушки, которую ты осчастливил своей любовью, и, если это Берта, дочь школьного учителя, или Маргарита, дочь старосты, я пойду свататься к ее родителям.
— Ах, — вздохнул Йожеф, — это не дочь школьного учителя и не дочь старосты. О, если бы это была Маргарита или Берта, все решилось бы так просто!
— Несчастный, — воскликнула бедная мать, — значит, ты загляделся на кое-кого повыше?
— Увы, да, — ответил Йожеф.
— Дворянская дочь, бедное мое дитя?
— Если бы всего лишь так!
— Уж не влюбился ли ты в баронессу?
— Берите выше, матушка.
— В графиню?
— Еще выше.
— В маркизу?
— Еще выше.
— В герцогиню?
— Еще выше, много выше.
— Неужели в принцессу?
— Матушка, — вскричал несчастный Йожеф, весь в слезах бросившись в объятия Магды, — матушка, я влюбился в дочь короля кротов!
У Магды вырвался крик.
Затем, придя в себя, она сказала:
— О бедное мое дитя, ты сошел с ума!
— Нет, матушка, к несчастью, я не сумасшедший, — возразил Йожеф. — О, будь я безумцем, я был бы счастлив!
— Дитя мое, — предложила ему Магда, — если хочешь, сходим в деревню и посоветуемся с лекарем.
— Ах, матушка, лекарь тут ни при чем. Говорю же, я не сумасшедший и, чтобы доказать это, расскажу вам, что со мной случилось.
Мать только покачала головой, поскольку такое заявление сына ничуть ее не успокоило. Она знала, что среди всех сумасшедших самые безнадежные те, которые не хо-тят признать свое безумие.
Йожеф увидел, что происходит в душе матери и какой страх она испытывает, и ему стало жаль бедную женщину.
— Выслушайте меня, матушка, — попросил он, — и тогда вы все поймете.
Он усадил мать рядом с собой, взял ее руки в свои и начал рассказывать:
— Месяца два тому назад, зайдя однажды утром в сад, чтобы обрезать деревья, я заметил, что земля там всхолмлена бесчисленными кротовинами; вы знаете, матушка, до чего я ненавижу этих тварей, способных привести в отчаяние любого садовника; так что в тот же день я стал расставлять для них ловушки. Прошло пять или шесть дней, однако толку от моих ловушек не было. Но вот однажды я, наконец, увидел в одной из кротовин крота.
"Ага, — воскликнул я, берясь за лопату, — вот ты-то сейчас и заплатишь мне за всех!"
И я поднял лопату с тем, чтобы рассечь зверька надвое.
Но посудите сами, матушка, каково было мое изумление, когда крот заговорил со мной:
"Не убивай меня, Йожеф! Если я и сделала что-то не так, то лишь по неведению; я еще очень молода и, выйдя на поверхность подышать воздухом, не знала, что наношу тебе вред; если ты оставишь меня в живых, даю тебе слово, что в будущем ни один крот не потревожит твой сад и любую другую принадлежащую тебе землю.
Животное говорило голосом таким нежным и таким умоляющим, что я ощутил себя растроганным и отпустил его, промолвив:
"Живи!"
"Благодарю тебя, — произнес в ответ зверек, — и, если ты захочешь снова меня увидеть, приходи сюда завтра вечером сразу же после восхода луны и тогда я что-то расскажу тебе по секрету".
Произнеся эти слова, крот зарылся в землю.
Я почувствовал сильное желание попросить его остаться, для того чтобы поговорить с ним подольше. Но меня сковал странный ужас; я никогда не слыхивал, чтобы кроты разговаривали. Однако зверек исчез, прежде чем я преодолел этот ужас.