Неизменным остался только стилет, по-прежнему висевший на поясе.
Не выпуская рук Витольда, Смерть закружила его, онемевшего от ужаса, в сумасшедшем вальсе, а когда четвертый тур подошел к концу, она выхватила из ножен стилет и всадила ему прямо в сердце.
Последнее, что он видел в своей жизни, была его собственная рука, залитая кровью.
***
Между тем на Витольда уже почти час оборачивались все, кто был в зале, дивясь его странному поведению – сначала он долго стоял в пустом углу и старательно бормотал себе под нос какую-то белиберду, а потом совершил уже совсем невероятное – сам с собой закружился по залу в вальсе. При этом руки его лежали так, будто он танцевал с кем-то – удивленные губернаторские гости видели, как он шевелил рукой, словно стараясь поудобнее поддержать талию партнерши, как смотрел вперед себя, будто не сводя глаз с кого-то невидимого.
А под конец этого странного и жуткого танца рухнул, как подкошенный.
-Доктора! Позовите доктора!-крикнул кто-то из гостей.
Подошедший доктор констатировал смерть от сердечного приступа.
Не узнанный никем господин, сменивший этим вечером лиловый фрак на черный, молчаливо постоял вдалеке у колонны, покачал головой и вышел вон, в морозный зимний вечер.
Идя по заснеженной улице он услышал сзади себя торопливые шаги, и замедлил ход. Его догоняла уже знакомая нам девушка в серо-жемчужном платье. Он остановился, почтительно взял ее под руку и они растаяли в морозной вечерней дымке, окутавшей бульвар.
История четырнадцатая, о лесном царе
Еще от деда своего я слыхал эту историю.
Бывало, сидим мы, малышня, вечерами на порожках крыльца, семечки щелкаем, что матери в карман насыпали, и дед тут же, сети чинит да байки травит.
Дед – он рассказчик знатный был. Говорит, бывало, о том да о сем, а ты и видишь будто своими глазами, как корабли плывут да витязи на мечах дерутся.
Но более всего мы эту историю любили. Все от мала до велика соберемся вокруг него и ну канючить: расскажи да расскажи про Эмерика.
Дед, конечно, сначала ломался – не буду, мол, сто раз слышали уже, но мы-то знали, что дед просто тянет время, и пока не наступит темнота, не начнет. Такая уж у него была традиция – любые сказки нам сказывал, когда угодно, а эту – только когда темно станет, чтобы, значит, страшнее было.
Солнышко закатывалось за горизонт, и дед просил тех, кто постарше, принести хворосту на костерок. Опосля разводил огонь, закуривал свою трубочку, мы подбирались поближе, чтобы тоже поместиться в теплый солнечный отблеск костра и получше слышать.
Шумит море, бьется солеными волнами о берег, кричат где-то вдалеке птицы, устраивающиеся на ночлег; дед делал особенную, глубокую затяжку и начинал свой рассказ.
***
Случилось это давным-давно, когда на месте Города стояло только несколько деревянных домишек, а вокруг них был нетронутый старый лес. Люди, жившие в этих домиках, ничем не были похожи на городских жителей – держали скот, ходили в лес по ягоды да грибы, растили на огородах немудреные овощи.
Лес, что рос вокруг, дурной славой не пользовался, но соваться туда по темноте люди все же остерегались – мало ли кого могут скрывать ночная мгла да глубокая чаща, так что лучше уж от греха подальше, за надежными стенами, за дубовыми воротами переждать.
Старик-колдун, что слыл в деревне лекарем, бывало, приговаривал:
-Нечего по лесу впотьмах ходить, беду на себя наводить.
Один раз пошли девушки за ягодами. Рано пошли, до рассвета еще, набрали полные кузовки, воротились домой. Только одна, Мирела, так в лесу и осталась – отбилась от подруг, не заметив как, а когда спохватилась, солнышко уже за деревья садилось.
Да оно и не дивно – и сейчас-то, оказавшись в лесу в разгаре лета, немудрено задуматься да и уйти, куда глаза глядят. А тогда-то лес еще красивее был: цветут вошедшие в силу травы, поют птицы, ягоды растут, под листья не прячутся – только рви.
Собрала Мирела полный кузов, оглянулась по сторонам – а места вокруг словно и незнакомые. Деревья вокруг селения были не то чтобы маленькие, но и не вековые, а тут глядит – стволы толстые стоят, кряжистые, втроем за руки взяться – и то не обхватить; с узловатых ветвей свисает длинными седыми космами лишайник, касается плеч; ноги тонут во мху, будто в дорогом зеленом ковре.