Через несколько минут, которые потребовались для того, чтобы обогнуть залу по периметру, дабы не мешать танцорам, Витольд уже стоял напротив незнакомки.
-Добрый вечер, – поздоровался он, – могу ли я составить вам компанию?
-Отчего же нет, – прозвучало в ответ, – ведь балы и существуют для того, чтобы проводить время в приятной компании.
Следующие несколько минут они непринужденно болтали, и Витольд выяснил, что Стербен только сегодня приехала проездом в их Город и решила задержаться ненадолго, потому что была не в силах отказать господину губернатору, пригласившему ее на бал.
Оркестр заиграл менуэт, и Витольд пригласил свою новую знакомую на танец. Она опустила глаза и еле слышно ответила отказом.
-Но почему?
-Быть может, чуть позже, – сказала Стербен.
Они проговорили еще какое-то время, и вдруг она попросила:
-Пригласите меня, пожалуйста, на вальс.
И словно по заказу, музыканты заиграли старинный красивый вальс.
Никогда еще Витольду не попадалась девушка, которая танцевала бы вальс с таким изяществом. Казалось, что ноги ее вовсе не касаются пола, будто они кружатся не по начищенному паркету в доме губернатора, а по льду, ровному и гладкому. Он в немом восхищении смотрел в ее глаза и ему казалось, что он тонет в них, как в глубоком омуте. Три тура вальса пролетели незаметно, и когда он повел свою партнершу на четвертый, Стербен насмешливо спросила его:
-Ну так что? Умеет ли костлявая танцевать вальсы?
Витольда будто обожгло, вмиг он вспомнил тот старый диалог с заезжим магом. Он попробовал отдернуть руку, но не смог – девушка крепко держала его ладонь.
Впрочем, девушкой то, что стояло в паре с молодым человеком, было назвать уже сложно.
Одежда на ней превратилась в бесформенный балахон, дырявый тут и там. Витольд почувствовал, что ее рука стала какой-то влажной; он бросил на нее взгляд и вскрикнул – кожа, а вместе с ней и мясо кусками отваливались и падали, тут же исчезая, но оставляя на полу уродливые кровавые кляксы. Метаморфоза произошла и с лицом, и сейчас перед ним стоял монстр. Вытянутый вперед, будто у животного, череп с клочками кожи оскалился растущими из нижней челюсти кривыми острыми клыками, пустые глазницы были устремлены прямо на него, и в них клубилась тьма – изначальная, вязкая, вечная.
Неизменным остался только стилет, по-прежнему висевший на поясе.
Не выпуская рук Витольда, Смерть закружила его, онемевшего от ужаса, в сумасшедшем вальсе, а когда четвертый тур подошел к концу, она выхватила из ножен стилет и всадила ему прямо в сердце.
Последнее, что он видел в своей жизни, была его собственная рука, залитая кровью.
***
Между тем на Витольда уже почти час оборачивались все, кто был в зале, дивясь его странному поведению – сначала он долго стоял в пустом углу и старательно бормотал себе под нос какую-то белиберду, а потом совершил уже совсем невероятное – сам с собой закружился по залу в вальсе. При этом руки его лежали так, будто он танцевал с кем-то – удивленные губернаторские гости видели, как он шевелил рукой, словно стараясь поудобнее поддержать талию партнерши, как смотрел вперед себя, будто не сводя глаз с кого-то невидимого.
А под конец этого странного и жуткого танца рухнул, как подкошенный.
-Доктора! Позовите доктора!-крикнул кто-то из гостей.
Подошедший доктор констатировал смерть от сердечного приступа.
Не узнанный никем господин, сменивший этим вечером лиловый фрак на черный, молчаливо постоял вдалеке у колонны, покачал головой и вышел вон, в морозный зимний вечер.
Идя по заснеженной улице он услышал сзади себя торопливые шаги, и замедлил ход. Его догоняла уже знакомая нам девушка в серо-жемчужном платье. Он остановился, почтительно взял ее под руку и они растаяли в морозной вечерней дымке, окутавшей бульвар.
История четырнадцатая, о лесном царе
Еще от деда своего я слыхал эту историю.
Бывало, сидим мы, малышня, вечерами на порожках крыльца, семечки щелкаем, что матери в карман насыпали, и дед тут же, сети чинит да байки травит.
Дед – он рассказчик знатный был. Говорит, бывало, о том да о сем, а ты и видишь будто своими глазами, как корабли плывут да витязи на мечах дерутся.
Но более всего мы эту историю любили. Все от мала до велика соберемся вокруг него и ну канючить: расскажи да расскажи про Эмерика.
Дед, конечно, сначала ломался – не буду, мол, сто раз слышали уже, но мы-то знали, что дед просто тянет время, и пока не наступит темнота, не начнет. Такая уж у него была традиция – любые сказки нам сказывал, когда угодно, а эту – только когда темно станет, чтобы, значит, страшнее было.
Солнышко закатывалось за горизонт, и дед просил тех, кто постарше, принести хворосту на костерок. Опосля разводил огонь, закуривал свою трубочку, мы подбирались поближе, чтобы тоже поместиться в теплый солнечный отблеск костра и получше слышать.
Шумит море, бьется солеными волнами о берег, кричат где-то вдалеке птицы, устраивающиеся на ночлег; дед делал особенную, глубокую затяжку и начинал свой рассказ.
***
Случилось это давным-давно, когда на месте Города стояло только несколько деревянных домишек, а вокруг них был нетронутый старый лес. Люди, жившие в этих домиках, ничем не были похожи на городских жителей – держали скот, ходили в лес по ягоды да грибы, растили на огородах немудреные овощи.
Лес, что рос вокруг, дурной славой не пользовался, но соваться туда по темноте люди все же остерегались – мало ли кого могут скрывать ночная мгла да глубокая чаща, так что лучше уж от греха подальше, за надежными стенами, за дубовыми воротами переждать.
Старик-колдун, что слыл в деревне лекарем, бывало, приговаривал:
-Нечего по лесу впотьмах ходить, беду на себя наводить.
Один раз пошли девушки за ягодами. Рано пошли, до рассвета еще, набрали полные кузовки, воротились домой. Только одна, Мирела, так в лесу и осталась – отбилась от подруг, не заметив как, а когда спохватилась, солнышко уже за деревья садилось.
Да оно и не дивно – и сейчас-то, оказавшись в лесу в разгаре лета, немудрено задуматься да и уйти, куда глаза глядят. А тогда-то лес еще красивее был: цветут вошедшие в силу травы, поют птицы, ягоды растут, под листья не прячутся – только рви.
Собрала Мирела полный кузов, оглянулась по сторонам – а места вокруг словно и незнакомые. Деревья вокруг селения были не то чтобы маленькие, но и не вековые, а тут глядит – стволы толстые стоят, кряжистые, втроем за руки взяться – и то не обхватить; с узловатых ветвей свисает длинными седыми космами лишайник, касается плеч; ноги тонут во мху, будто в дорогом зеленом ковре.
Она не робкого десятку была, все же первого на селе охотника дочь, сызмальства в лесу; сначала пробовала подруг дозваться, а как поняла, что бесполезно это, решила сама дорогу к дому искать. Осмотрела местность, мох изучила – где звериные тропы идут, где нетронуто, да так и не поняла, в какую сторону идти.
А солнце все склоняется.
В лесу вообще темнеет рано, а здесь кроны такие, что и в солнечный день сумрачно.
Опустилась на лес ночь, а Мирела все вперед идет – страшно на месте оставаться, вдруг зверь какой или того хуже – дух лесной, из тех, что любит играться с заблудшими людьми.
Но с утра на ногах, и наконец усталость взяла свое. Выбрала девушка место посуше, поуютнее, наломала лапнику елового, да и легла, понадеявшись, что ночь переждет, а наутро отыщет дорогу к дому.