– Я на всю зиму, Лар, – сказал он.
Молча вскинула глаза. Отступила на шаг.
– Ещё и лето не кончилось.
– Мне всю осень шагать, чтобы дойти. А в зиму обратную дорогу не одолею, переждать надо.
Она кивнула. Принялась заплетать волосы, глаз не поднимала. «Тебе идти – мне ждать. Тебе шагать – мне звать. Тебе находить – мне терять».
– До весны, Лара.
Кивнула склонённой головой, почти доплела косу.
Павле усмехнулся, закинул за плечо мешок с плащом. Она ухватила его за руку.
– Подожди. Возьми, – сняла с шеи цепочку с золотым зеркальным диском. – И вернись, – протянула ему золотинку в ладони и подняла глаза.
– Хорошо.
Павле убрал подарок на грудь под ремень. Задержал её руку в своей. Лара усмехнулась, лицо её стало прежним.
– Я спать дальше пойду, устала по степям ходить.
Павле выпустил руку, поправил котомки за спиной.
– Постой. Твоя мать приходила. Спросить велела: какое золото горячей – земное или небесное?
Лара резко вскинула голову:
– Иди, Павле.
Иди. Проводила взглядом. Холодным, колким. Коснулся он того, чего нельзя было трогать. И мать туда же лезет! Не их это! Моё. Только моё. Лара сжала зубы и нехорошо, по-звериному оскалилась. Медленно взобралась наверх.
«Не такой она вернулась. Не такой», – сказала мать, смотря на Лару, сидевшую отдельно от всех.
Сидевшую вольно. Плавно закинула длинные ноги на ветку, вяло откинулась на изогнутый ствол. Вольно и вяло. Лицо нежное, но сухое, выточенное жаром. Волосы подобраны. Руки… Она надела все браслеты и кольца, подаренные Павле. Все. Заковала себя.
«Как придёт – сниму», – Лара обернулась, почуяла взгляд, но мать уже склонила голову, ей не надо этих слов, и так всё знает.
Да что мать – люди видели, что Ларка выцвела и затихла в это лето. Певунья, хохотунья, птичка – всё ушло. Выветрилось, испарилось.. Замкнулась в ожидании, бедняжка. Казимир зорко глядел за младшей дочкой, но если и увидел что, то впервые смолчал. Ара тоже молчала. Она первая заметила, что золотой диск больше не отражает солнце на груди сестры. Тогда она сняла свой и спрятала. Но мать, видевшая всё, на этот раз молчать не стала. «Скоро дожди пойдут. До тех пор живи, как хочешь, но потом в дом возвращайся. Одна – не перезимуешь». Лара согласно кивнула и ушла в свой шалаш. Ни с кем не говорила, словно берегла себя (и все слова) для чего-то грядущего, дальнего. «Не Павле она ждёт. Не его», – говорила мать за ужином, откладывая в миски еду для Лары.
Жар, её опаливший, не оставил следов на коже, лишь душу иссушил. Лара не могла разобрать зов, что звучал, как натянутая струна, как раскаленный в полдень воздух в степи – сухой и трескучий. Она думала – так тоска в сердце поёт, и одно лишь имя жило на её губах: «Павле». Только в нём она видела возможность избежать того, что вырвалось на волю из драконьего колодца. Она терпеливо сносила все недоумения и уговоры. Пусть, пусть говорят, думают, что хотят, как хотят… Я дождусь, он придёт ко мне!..
Лара напоминала бабочку, по ошибке залетевшую в дом. Она посерела, потускнела, губы стянула колкая улыбка. Бабочке воля нужна.
И в десятый день осени она ушла. Сказала, что, мол, за последними травами и кореньями, короб на спину приладила, а сама на западную тропу свернула, что через леса к равнинам и океану вела. На третий день её ухода хлынули дожди. За Ларой никто не пошёл. Мать запретила.
«Она давно ушла. Когда ты её увёл. В свой город увёл, – сказала она Казимиру. – Там она и осталась. Там её и ищи».
***
Он видел только ночь.
Он летел так жадно, что не мог остановиться, и попал на север, во льды. Силы оставили его, ибо источник его был слишком далек и слишком чужд этим каменистым застывшим землям. Он упал. Лежал и видел ночь, видел звёзды, высокие, бесчисленные… Он забывался, и сны его были долгими. И в снах его не было крыльев. Однажды он попытался встать. Звёзды качнулись над головой. Он поднялся и понял, что крыльев действительно нет, есть только неуверенные шаткие ноги. Есть шаги. И путь прочь от звёзд и от холодных бесплодных земель.
Ему непривычны были мелкие сковывающие движения, дыхание – тяжёлое и вязкое. Но больше всего тяготил взгляд, который никуда не ушел. Приближающий, беспощадный, проникающий в самую суть вещей и жизней. Вечно шарящий, жадный. Его собственный драконий взгляд.
Постепенно он привык к телу, утратившему прежний размах, и научился гасить взгляд. Он прошёл льды. И вышел к побережью, за которым начинался Великий лес. А потом степь. И жизнь.
Его утраченная жизнь. Всё еще таящаяся в звенящем в лунные ночи колодце.
Когда зарядили дожди, и лесной город затянуло влажной зыбкой пеленой, Ара часто доставала полированную золотую пластину на цепочке, грела её дыханием и, потерев рукавом, всматривалась в прояснившуюся глубину. Она надеялась увидеть сестру, но зеркальце показало ей только седые волны, стылые волны далёкого моря и человека в лодке, упорно борющегося с ними. Он заслонил лицо от ветра, но кожаная перевязь у него на груди была точно такая же, какую носил Павле… Ара со вздохом накрыла зеркальце рукой. Зима будет долгой. Куда бы он не плыл, обратно придёт не раньше, чем птицы вернутся в леса, не раньше, чем в степи зацветут маки.