— Уверен, — как можно тверже ответил я, усилием воли подавляя предательскую дрожь в голосе. — Конечно же, это я. Я твой брат, который во всех протоколах пишет слово “вынужден” через два “ы”, это я предложил тебе в Карабаново спрыгнуть в кольчуге с плота, я придумал притчу про медвежонка. Ты ее помнишь?
Я был уверен, что Крейзи помнит. Это случилось недавно, когда мы целой толпой сидели у Крейзи на квартире, а я вошел в комнату и говорю:
— Послушай, брат, вот какую я слышал притчу! Издал лев указ: в лесу куда попало не ссать. Раз шел по лесу медвежонок, и вдруг ему так ссать захотелось! Смотрит, а поссать-то и некуда. Видит — навстречу ему лягушонок скачет. Подходит медвежонок к нему и говорит: “Лягушонок, открой рот!” Лягушонок послушался было, но когда увидел, что медведь собирается туда нассать, тут же закрыл. Тогда медвежонок опять говорит, но уже настойчивее: “Лягушонок, открывай рот!” Лягушонок открыл, а как только медведь ссать пристроился, хоп — и снова захлопнул! Тогда медведь разозлился и орет: “Открывай пасть, лягушонок!”. А лягушонок опять за свое: откроет и тут же закроет. Тогда взял медведь лягушонка за верхнюю челюсть и полбашки напрочь оторвал, чтобы она ему ссать не мешала!
Надо отдать Крейзи должное: не успел я еще закончить притчу, как он вскочил и со всех ног бросился в туалет. Понял, видать, содержащийся в моих словах прозрачный намек. Дело в том, что в сортире у Крейзи крышка на унитазе была устроена так, что поссать мог лишь очень стремительный человек: она имела привычку захлопываться в самый неподходящий момент. И когда за один заход она захлопнулась аж три раза подряд, я оторвал её с хилых креплений вместе со стульчаком и выбросил в коридор. А для оправдания своих действий придумал озвученную выше “притчу”.
Я был абсолютно уверен, что Крейзи ее не забыл — лишь сомневался немного, хороший ли я выбрал момент, чтобы ему про это напомнить. Кто его знает, вдруг пристрелит меня чисто из мстительности? Но нет — Крейзи меня признал, опустил ружье, развернулся и пошел в направлении кухни.
— Эй, — позвал его я, — у тебя что, свет отключили? И почему одеяла на окнах? У тебя тут что — фотостудия?
— Проходи и садись, — оборвал меня Крейзи. — Слушай и не перебивай…
Он подождал, пока я пройду на кухню, а затем уселся напротив и начал говорить. Я слушал его с чувством нарастающего ужаса: говорил он вроде как складно, только вот я ни слова не мог разобрать. Вернее, отдельные слова я понимал, но в общую картину они почему-то не складывались. Поток хаотичных, совершенно иррациональных высказываний обрушился на мой мозг, затопил сознание, с первых же секунд ввергнув меня в крайнюю степень замешательства. Мне стало до того не по себе, что уже через несколько минут я был вынужден схватиться за голову и заорать:
— Хватит! Да подожди же ты! О чем ты, мать твою, говоришь?
Тогда Крейзи вздохнул, посмотрел на меня с тяжелой укоризной во взоре и взялся объяснять по новой. Его голос гипнотизировал и подавлял, играя паузами и интонациями: то звенел, как весенняя капель, то тупым буравом вкручивался мне в голову. Он требовал и призывал, объяснял и разжевывал, он был просто необычайно серьезен, да вот беда: я опять не понял ни слова. О чем тут же ему заявил:
— Да что же это такое?! Ни хуя не пойму!
Тогда Крейзи встал и ненадолго вышел из комнаты. Когда он вернулся, в руках у него был стеклянный фужер с жидкостью, который он мне тут же вручил.
— Выпей воды, брат, — вполне понятно произнес Крейзи.
— Зачем это? — насторожился я, но Крейзи проявил настойчивость. — Надо, брат, — заявил он, положив ладонь на рукоятку помповика. — Чтобы лучше друг друга понимать! Под его пристальным взглядом я выпил всю воду, ощущая на языке горький привкус кристалликов кислоты. После этого мы прошли в комнату, уселись на полу и стали курить, слушая, как разносятся по комнате тяжелые аккорды “Theatre of Tragedy”. Мелодичный голос солистки падал и взлетал, звуки фортепиано перекликались с тихим рыданием скрипки, а затем в дело вступал второй голос, барабаны и бас. Музыка лилась — небесная симфония в самом средоточии тьмы — и не успел еще отзвучать альбом, как меня полностью “перекрыла” кислота. Трудно сказать, сколько “волшебного порошка” Крейзи подсыпал в бокальчик. Я ощутил, как проваливаюсь в темный, бездонный колодец — невообразимое пространство без верха и низа, направлений и сторон. Разум таял, размываемый этой пустотой, и единственное, что окружало и поддерживало меня — накатывающая волнами музыка и голос Крейзи, который со всевозрастающей настойчивостью твердил какие-то невообразимые вещи. То, о чем он говорил, тяжелыми пластами оседало в глубинах моего разума, постепенно превращаясь в слова и образы, чувства и мысли, в прочный фундамент уверенности в Крейзиной правоте. Так я провел в его комнате около двух суток, лишь иногда выплывая на поверхность, чтобы покурить дури и сделать очередную инъекцию. Мир вращался и плавился, кислота была повсюду — в пище и воде, в конопле, в разбросанных по комнате шприцах, во мне и в Крейзи. И все это время звучал Крейзин голос: нашептывал и убеждал, призывал и советовал, агитировал и утверждал. Постепенно у меня в голове налилось отравленное яблоко галлюцинаторного бреда — прямиком “с яблоньки” нашего Крейзи. Тень его безумия упала на меня, и я вмиг все понял и принял, поверил и осознал. То есть взял и сам полностью “перекинулся с кислоты”. Когда это произошло, мир неожиданно изменился: критика сознания совершенно покинула меня. Например, я ни на секунду не сомневался, что в моего брата воплотился Будда Мирового Света, что грядет новая юга, и что огромное количество людей хотят нас за это убить. Я не знал, кто именно все эти люди, зато повсюду их видел — в окнах домов, в проезжающих по аллее машинах, на крышах и чердаках. Мне везде мерещились наблюдатели и снайпера, люди на аллее превратились в замаскированные группы захвата, прочно встал “на прослушку” телефон, все пространство Крейзиной квартиры вибрировало от невидимых лучей приборов радиоэлектронного обнаружения.