Такая постановка вопроса сделала задуманный вожатыми “моральный прессинг” невозможным. Вряд ли нам удалось их обмануть, но знать наверняка они не могли, а одних подозрений было явно недостаточно. Так что им ничего не оставалось, кроме как согласиться с Костяном. Ведь в противном случае они бы противопоставили себя “отряду в целом”, что для вожатых Зеркального совершенно недопустимо.
На следующую ночь словам Костяна вышло самое что ни на есть конкретное подтверждение. Неизвестные хулиганы ограбили за одну ночь еще четыре “сладких места”, причем все — в нашем корпусе. Так что шмон наутро был уже на весь лагерь.
— Некоторые зеркалята стали не такими, как были прежде! — причитала на линейке одна старая мегера из администрации. — Но мы верим, что изменились не все! Я обращаюсь к тем, кто это сделал — осталась ли у вас хоть капля совести?! Пусть самый смелый из вас выйдет вперед и скажет, почему он это сделал! Он не понесет никакого наказания, а мы вместе с другими ребятами будем думать: как помочь этому человеку? Что мы можем для него сделать? Не могу сказать, чтобы тогда мне было легко все это слушать. Это сейчас я могу врать, глядя прямо в лицо следователю, а тогда совесть еще имела надо мной власть. Слова старой суки падали, словно гранитные глыбы, сгибая мои плечи и вбивая в горло предательский ком. Еще немного, и я бы сломался — но тут дух, что сидит на дне бутыли с брагой, заговорил со мной, зашептал мне прямо в левое ухо:
— Воспрянь духом, тебя же просто разводят! — в услышанном мной голосе чувствовалась уверенность и жестокая сила. — Ты отпил от меня, поэтому я убью твою совесть и заберу твой страх! Посмотри, чего ты боялся!
При первых же звуках этого голоса словно судорога прошла по моему телу — один краткий миг, и я полностью изменился. Цепкая совесть разжала холодные когти, с плеч упал многотонный груз, а голос старой мегеры стал просто далеким, ничего не значащим карканьем.
— У нее ничего на тебя нет, она просто тянет время, — твердил голос. — Пока вожатые шмонают все палаты подряд! Но ведь ты к этому готов?!
Разумеется, я был к этому готов. Еще бы нет — все награбленное мы еще вчера спрятали в общей сушилке, а целую кучу фантиков и горсть самых невкусных конфет подбросили в соседний отряд. Так что голос был прав — беспокоиться было не о чем. Когда я понял это, во мне родилось собственное понимание чести — сильное чувство, испытав которое, человек никогда больше не станет самого себя предавать.
На следующий год меня в Зеркальный уже не взяли. Тогда я и мой школьный товарищ Саулин приехали туда как бы на выходные, чтобы тайно гостить в палате у “прорвавшегося” на эту смену Костяна. К тому времени мой одноклассник Ордынский уже побудил меня завязать с брагой и взяться за спирт. Так что мы взяли с собой две литровых бутылки спирта “Royal”, здорово переоценив таким образом свои юные силы.
За три дня, что мы провели в главном корпусе, мы довели администрацию лагеря не то что “до слез”, а скорее уже “до поноса”. Две бутылки “Рояля” для детского коллектива подобны атомной бомбе: и шума много, и убивает наповал. Нас всерьез начали ловить, так что нам с Саулом пришлось бежать из корпуса и скрываться на территории лагеря.
Стояла лютая зима, и, чтобы не подохнуть, мы с Саулом прорубили топорами стену в летний спортзал, забрались внутрь и взялись за обустройство “нашего нового быта”. Спортзал находится метрах в четырехстах от главного корпуса, по дороге к озеру — прямоугольное строение посреди привольного соснового леса.
Первым делом мы с Саулиным навалили матов поверх батутной ямы, чтобы получилось некое подобие медвежьей берлоги. В ней можно было жечь костер без опасения, что его свет случайно заметят. Топили мы в основном паркетом и шведскими стенками, а срать ходили прямо на другой конец огромного зала.
Иногда мы пробирались в корпус, чтобы взять еду, собранную для нас Костяном, или спиздить возле столовой бак горячего “утреннего кофе”[7]. Все это мы сопровождали такими попойками, что Костяну под конец тоже пришлось бежать из отряда и перебираться на жительство в спортзал. Однажды местный сторож учуял тянущийся из спортзала дымок, отомкнул навесной замок и ворвался в помещение. Спорим, что он и представить себе не мог, какая картина откроется его престарелым глазам.
Огромный зал был пустынен — если не считать нашей “берлоги”, от которой на десяток метров тянуло удушливой гарью. Батутная яма была завалена огромным количеством матов, большая часть из которых к этому времени уже прогорела. Паркет вокруг был сорван, обнажая желтые доски, на которых опочили сорванные со стен и изуродованные до неузнаваемости остатки “шведских стенок”. Валялось несколько пустых баков из-под “кофе” и целая куча битой посуды. Дальний угол зала больше напоминал общественный туалет — до такой степени мы все там загадили. А больше сторож не увидел ничего, так как мы к этому времени уже успели вылезти через дырку в противоположной стене.
Но перед тем, как окончательно покинуть Зеркальный, мы задумали и осуществили еще кое-что. В лагере есть несколько высокочтимых традиций, причем одна из них связана с расколотым пополам валуном, торчащим из воды у самого берега озера. Этот валун называется “Разбитое Сердце”, и местные легенды сообщают о нем вот что: “Тот зеркаленок, который найдет на поверхности Разбитого Сердца “теплое место”, сможет загадать желание, которое в будущем непременно исполнится”. Причем “теплое место” следует искать не как-нибудь, а ползая по камню и прижимаясь к нему собственной щекой.
Приближался пересменок — нынче целые отряды зеркалят перли на берег озера, чтобы облепить торчащий из-подо льда исполинский камень. Так что мы с Саулом и Костяном задумали недоброе. Обпившись холодного чаю, мы заняли позицию на берегу озера, совсем неподалеку от Разбитого Сердца. И как только очередной отряд показывался из-за спортзала, мы прыгали на камень и живо “обоссывали” обе его базальтовые половинки.