А дед кивая на яму, ей говорил:
— Вон она — и седина там и лысина вместе с ней…
Дед словно подсмотрел мои мимолетные воспоминания о себе.
— Тут, Паш, вишь как — два года прошло, а иногда такая тоска навалит, хучь волком вой.
— Понимаю, — понимал его я.
— И мать тоже, вижу мается, да не говорит.
— Прости ты её, Зинаиду за всё, — пожалел стариков я.
— А я не обижаюсь на неё! — вспылил дед. Не обижаюсь! Чтобы простить, нужно бидеться сперва. А не обиделся. Потому что она — в праве. Вот. А я не прав и получаю по заслугам. Пон..?
Внезапно из-за двери подъезда выглянула улыбающаяся бабка Зинаида в одном халате.
— Иди уж, нехристь! — приказала деду. — Я что, по сту раз буду звать, а? Шчи-то стынут!
— А ты разве звала? — развел руками дед. И, поколебавшись малость, пошёл покорно домой.
А бабка Зинаида подошла ко мне, поёживаясь, вздохнула.
— Так и живем душа в душу, — поведала.
— Что ж сделать? — не то, не сё ответил я.
— Така любовь, и он без меня погибнет, и мне без него тошно.
Я головой кивал, улыбался, соглашался.
— Не много осталось-то нам, дотянем как нибудь до могилки, — и сентементальность сменила поучением. — По мне бы — сечь нужно всех от мала до велика. И в школе, и дома. Распустились все!
— Все, — кивал я участливо.
— Во-во! Пьянь и наркоманы. Да разврат всюду, куда не посмотреть. А упреже властных сечь. Они, нехристи, народ губят и девок еще смущают красивой жизнию, чтоб не рожали. Сечь нужно всех! Что для душ одна польза!
Бабка совсем похоже замерзла, задрожала и пошла домой.
И я постоял немного, закрыв глаза и подставив физиономию мартовскому ласковому солнцу. Потом приоткрыл один глаз и посмотрел на палку бабки Зинаиды, робко представив, как она, словно аароновский жезл летит мне по морде отпускать грехи.
ЗАВОД
— Я гудела, в семь бежало на антоповском мосту! — тяжело дыша и кашляя, прокричала раскрасневшаяся Галина на весь цех.
— Как? — спросил, нахмурив брови, бригадир токарей. — Как ты гудела?
— О-ой! — затрясла головой Галина. — И-извините, пожалуйста, Илья Валентинович! Я хотела сказать, что я бежала, семь гудело на антоповском мосту. То есть, я бежала, когда семь гудело. То есть семь часов гудело, когда я бежала на антоповском мосту. А! — и рассмеялась громко девушка. И весь цех рассмеялся вместе с ней.
Илья Валентинович тоже не выдержал, усмехнулся в седые усы, но, бросив взгляд на портрет Сталина на стене, сразу же сделал подобающее случаю серьёзное лицо.
— А когда шесть гудело, ты где бежала? — спросил, прищурившись, бригадир.
— Когда шесть гудело, тогда я и проснулася, — тихо ответила Галина.
— Что же мне, значит, прикажешь делать с тобой? Опоздание больше шести минут — это серьёзное нарушение трудовой дисциплины. Пять лет… — покачал головой бригадир.
— Ну, Илья Валентинович! — зарыдала уже Галина. — Я ведь быстро гудела, то есть… — и закрыла лицо руками, всхлипывая, и было не понятно, плачет она там или смеётся.
— Антоповка, значит, у нас ой-как далёко находится! — сказал, жестикулируя кулаком Илья Валентинович. — А немец на Москву идёт и с каждым опозданием на работу советского человека, кующего победу, приближает фашистов к столице на целый шаг. И к тебе, Галя, значит, приближает.
Галина открыла лицо, поморгала и представила, как вместо Ильи Валентиновича стоит злой фашист с агитплаката. Шапка-ушанка бригадира с загнутыми и завязанными назад кроличьими ушами очень походила на немецкую ушастую каску. И халат поверх фуфайки тоже походил на немецкую шинель. Да и само лицо Ильи Валентиновича с прямым длинным носом и большими скулами было совсем не славянским. И даже штангенциркуль в руках у него при быстром взгляде напоминала «шмайсер».
— Ну-ка, отойдём, Галя, — предложил бригадир.
Они отошли в сторонку, за токарный станок и Илья Валентинович сказал девушке:
— Первый и последний раз, поняла?
Галина радостно мотнула головой, что красная косынка съехала на глаза.
— Поняла, — пролепетала она и поправила косынку.
— Но это не всё, — стараясь как можно суровее сказал бригадир. — Останешься после смены и… — сделал он паузу, — и поговорим тогда.
Всю смену у станка Галина думала о предстоящем разговоре, даже один раз так отвлеклась, что запорола деталь. Чего этому старику от неё надо? Что неладное он задумал?
Вечером Илья Валентинович позвал Галину в прокуренный кабинет, усадил за стол и налил ей в стакан с потемневшим подстаканником чаю. Закрыл на ключ дверь и начал ходить по кабинету.
— Знаешь ли ты, Галя, что есть законы, которые не надо нарушать? — спросил он незло, причёсывая седые, местами жёлтого, словно ржавчина, волосы.
— Я больше не буду, — заволновалась Галина.
— Да Бог с твоим прогулом, я не об этом. Я в общем смысле. Вот, к примеру, нельзя совать палец в токарный станок, иначе его оторвёт, так?
— Так, — согласилась Галина.
— А если сунешь палец и будет больно, кто за это наказал бригадир или сама? — спросил бригадир.
— Кто? Тот, кто сунул, — старалась Галина правильно ответить.
— Правильно. Пей чаёк-то, — сказал Илья Валентинович и закурил «Казбек».
— Вот так мы своими незаконными делами наносим сами себе вред. Понятно? Не товарищ Сталин нас наказывает, не товарищ Молотов, а мы сами себе вредим. Советская власть установила законы, которые, если будем все соблюдать, то и жить будем нормально и врага победим. И, в конечном счёте, построим светлое будущее. Понятно?
Галина кивнула и в три глотка выпила чай.
— Спасибо, Илья Валентинович, — поблагодарила она.
— Ещё? — предложил бригадир.
— Нет, спасибо, — отказалась девушка.
— Ну, как хочешь, так вот есть законы во вселенной, которые, если мы нарушаем, то также делаем себе плохо. Понятно?
Галина кивнула головой и закашлялась от папиросного дыма.
Илья Валентинович затушил папиросу в пепельнице, подошёл и открыл дверь настежь.
— Сейчас проветрится, — замахал руками. — Сам знаю, что надо бросать, ну никак не получается пока. Курю ведь уже лет тридцать. Вот, кстати, зная, что купить нельзя, что вредно, сам себе делаю плохо.
— А товарищ Сталин тоже курит, — робко сказала Галина. — Значит и другим можно.
Илья Валентинович сел напротив.
— Не товарищ Сталин устанавивал законы.
— А кто? — спросила Галина. — Маркс и Энгельс?
Илья Валентинович рассмеялся.
— Маркс диктовал, а Энгельс записывал! — сказал весело. — Разве ты не замечала, что если похвалишься, обязательно будет наоборот? А? Разве не было у тебя в жизни такое, что как только скажешь, что всё хорошо, обязательно будет плохо?
— Замечала, Илья Валентинович, — искренне согласилась Галина.
— А так, — продолжил бригадир, — сделаешь кому подлость, а она, глядишь к тебе неприятностью вернулась. Но, главное, откуда у человека взялась это — совесть, а? Откуда, Галина? Её нет у птиц, у рыб, у таракана! А кто из тысяч видов животных умеет говорить? Почему крокодила или черепаху не затронула эволюция Дарвина?
— Не знаю, — призналась девушка.
— И какой же тогда можно сделать вывод? — бригадир близко наклонился к Галине.
— Какой? — испугалась Галина.
— Что нихрена нет никакой эволюции, — прошептал Илья Валентинович и опасливо посмотрел на открытую дверь.
Галина тоже посмотрела в дверной проход. Там никого не было.
— Я, может, пойду, Илья Валентинович, — попросила она.
— А ты шить ведь умеешь? — спросил бригадир.
— Умею, — согласилась Галина. — И машинка «Зингер» у меня есть.
Я тебе дам одну вещицу, называется хоругвь, так ты её посмотри, подшей чего, пришей там, ладно?
— Давайте, — согласилась девушка, — Ага. Слово какое смешное — хоругвь.
Бригадир достал из шкапа свёрток и отдал девушке.