Через несколько недель Петя начал вставать с кровати, ходить в туалет. Метров пятьдесят по коридору через сестринский пост от стыдной «утки» — в человеческий туалет, где тебя никто не видит — идеальная свобода.
Как-то ночью, проходя с наполненным мочевым пузырём по коридору, он заметил, что сестры, бабы Тани, обычно находившейся, как все сёстры, на своём рабочем месте, нет.
Пройдя до туалета, Петя обнаружил, что туалет почему-то заперт. Пришлось потихоньку идти на первый этаж.
Ступая по порогам вниз, Петя увидел лежащую под лестницей медсестру бабу Таню.
— Баб Тань! — потряс мальчик за плечи старушку.
— У-у, — проворчала та и отмахнулась.
— Вставай — давай! — попытался поднять её Петя.
— Что, мил мой? — не открывая глаза, выдохнула она перегаром, — не приходит девица?
— Нет, — понял Петя, — не приходит.
— Да ты не переживай, Петрух, одна ушла, другая пришла.
— А мне не надо — другая, — сказал мальчик.
— Ну, не надо и не надо, — пробурчала бабушка, — только запомни одно, что всё здесь в этой жизни и девки, и парни — ерунда.
— А что не ерунда? — спросил мальчик.
Баба Таня села, начала потихоньку вставать и встала. Качаясь, она пошла по порогам наверх, остановилась.
— Ты это, не держи злобы на меня. Это война всё. Там ведь знаешь как в лазарете, каждый день столько смертей! Мальчики, мальчики, мёртвые мальчики… И — спирт, и спирт. Вот так держишь его за руку всего в осколках родимого и знаешь, что сейчас он умрёт, не будет его на этом богомерзком свете. А он, милый такой, совсем юный — жить бы да жить, девок брюхатить, делает тебе признание в любви.
Баба Таня сделала несколько шагов и остановилась.
— Не ерунда, Петя — это любовь! — сказала она. — А любовь, Петьк, это жертва, понял? Когда ты делаешь добро другому, когда облегчаешь страдания. Или когда ты воюешь за свою родину, за товарищей своих, не щадя жизни. Вот сидишь в сыром грязном окопе, когда темнотища и холодища и хочется спать, а дурашный комбат орёт: «Мать вашу, вперёд! А не-то сзади свои же расстреляют, на хрен!» И ребятишки бегут и падают, бегут и падают, а ты потом, молодая девка, от страха залудив склёный стакан, сжав свои жемчужные белые зубы, ползёшь к ним, перевязываешь, тащишь назад в окоп. То ли живого, то ли труп. Без конца, без конца… А потом тебе всё это снится апосля войны. Год, десять лет. Постоянно… А, — подняла вверх палец баба Таня. — Глазки, сиськи, письки — не любовь. Так, что ты, умей прощать. Так что, Петя, и меня прости, старую.
— Баб Тань, чего туалет закрыт? — вдруг крикнул сверху лысый дежурный врач и спустился к ним.
— Тык, это… — замялась санитарка, — Там кто-то мимо пола навалил, я и заперла пока.
— Ясно. Фу-у, — отмахнулся от бабы Тани спустивший доктор, — опять?
— Сыно-ок! — пьяно улыбнулась, протянула баба Таня.
— Иди, поспи в мой кабинет. Иди — иди.
Баба Таня ничего не сказала и пошла потихоньку наверх.
Врач, когда санитарка скрылась, спросил Петю грозно, — Ты мужик?
Петя кивнул.
— Настоящий мужик? — опять спросил врач.
— Да, — сказал Петя.
— Тогда ты ничего сейчас не видел…
Петю выписали через несколько месяцев, к новому году. В это время Света ни разу к нему не сходила, на вопросы просто отмалчивалась или говорила, что она здесь — не причём.
Они встретились на перемене, в коридоре, под криво растянутым над подоконником новогодним серпантином. Сухо поздоровались и остановились.
— Ну, как? — почему-то спросила она.
— Нормально, — ответил он. — Хожу вот в школу.
К Свете подошёл и взял за руку парень из старших классов, что-то шепнул на ухо и они вдвоём быстро пошли от Пети по коридору.
Вдруг Света остановилась, повернулась и подбежала к Пете:
— Я хотела спросить, Петь, ты говорил про родственницу, которая зубы лечит, — сказала она, волнуясь.
— Родственницу? — не ожидал Петя.
— Да, тогда в зубнушке. В каком посёлке?
— В Виле, — вспомнил мальчик.
— Можешь договориться?
— Для тебя?
— Да… Не совсем. Собаке моей, — замешкалась Света.
— Собаке? Зачем собаке? Ладно — собаке, — согласился Петя.
Разве лечат зубы собаке в человеческой «зубнушке»? Ну, пусть собаке, кошке, кому угодно, только чтобы опять быть рядом, хоть на время, на миг. Не было этих месяцев больницы, не было боли и тоски, не было разлуки, не было и её…
— Не было? — спросила она о чём-то.
— Не было, — с чем-то согласился он. — А зубы, — всматривался мальчик в её красивые глаза, — вырвать или сверлить? — спросил он, чтобы не отпускать.
— Вырвать или сверлить? А? Не знаю, — ответила она.
Её позвал старшеклассник:
— Ну ты пойдёшь, что ль на комсомольский совет?
— Да, сщас! — крикнула, не оборачиваясь Света, — иди один! — повернулась, и к Пете. — Вот так, хорошо, что скоро каникулы.
— Вот так, хорошо, ага, — зачем-то и он сказал.
Тридцать первого декабря, когда до наступления нового года оставались считанные часы, в квартиру Светы, где её семья готовилась встретить праздник, позвонили. Света открыла дверь.
— С наступающим новым годом, это Карат, чау-чау — тебе, — сказал запорошенный снегом Петя. — У него очень крепкие-прикрепкие зубы.
КАМЕНЬ
— Кто разложил на подоконнике портянки, а? Тут что баня вам или солдатская столовая? — кивнул усатый капитан на сохнущее на подоконнике бельё.
Солдаты из автороты в бывшем храме Иоанна Предтечи, превращённом в столовую, кто с ложкой овсянки в руках, кто с набитым кашей ртом, рассмеялись на эти слова дружно.
— Да, чистые они, ужотко постирал! — весело крикнул молодой солдатик.
— Чистые — не чистые, а в столовой нечего бельё раскладывать! Ну-ка, убрать! — грозно приказал капитан.
Молодой солдат быстро дожевал, давясь кашу, встал и убрал с подоконника портянки, рассовал их в карманы штанов.
— Ох, если бы столовая, если бы баня, — мечтательно сказал старый солдат Тимофеич.
— Как? — не понял капитан.
— А всё в этой жизни, товарищ капитан, временно. Вот война была, да два года уж нет. Да и здесь столовая временно, — ответил старый солдат, и добавил, — Всё вернётся на круги своя.
Капитан покашлял в кулак, разгладил усы, оглядел фрески на стенах.
— Что ты имеешь в виду? — спросил он, — Что вернётся?
Тимофеич ничего не ответил и продолжил есть кашу.
Снова начали подниматься эхом под купол стуки алюминиевых ложек, чашек, чавканье.
Капитан уже забыл, зачем зашёл к солдатам, повернулся было уйти, но потом вспомнил:
— С вашими портянками этими временными всё забыл, зачем пришёл! — сказал нахмурясь. — Вот вы едите здесь и не знаете ничего, — обратился ко всем загадочно.
Наступила тишина.
— Да вы ешьте, ешьте, — немного смутился тишине капитан. — Я с одним делом пришёл. А дело-то в том, что под вами… — показал пальцем вниз.
— Ад? — тут же нашёлся молоденький солдатик.
Капитан опять погладил усы, насупился и сказал:
— Ад-то ежели и есть, то ниже находится, а между ним и вами — склеп!
— Склеп, склеп, — зашушукали бойцы.
— Это мне дед тутошний из домов местных рассказал, — сказал капитан. — Что бывших господ Баташовых хоронили здесь под церковью.
Зашумели бойцы, обсуждать стали меж собой. А кто-то громко сказал:
— То-то я видел, как ребятишки черепом футбол гоняли!
И снова тишина воцарилась в храме.
— Эх-а, вот не знали, и спокойней было-б, — жевал кашу пожилой солдат Тимофеич, — а таперича и думай тут про ентот клеп.
Капитан сильно закашлял.
— Не знали — это ничего не значит, — еле выговорил он. И уже отдышавшись, тихим голосом, словно боясь, что его услышат за стенами, а может и под полом, сказал. — В общем, надо нам куда-то припасы складывать, картошку-моркошку, а там, я заглянул, как раз подходящее место, не жарко. Так что, пока не приказываю, а прошу: кто полезет склеп очищать? Каждому по сто пятьдесят и день отдыха.